Раз Граник находится с пятнадцатью тысячами наших У Никотеры.., переправим туда морем все войско, и там снова, с еще большей энергией, возобновим военные действия. Он отослал лодку обратно к Гранику с приказом, чтобы флот вернулся следующей ночью в Темезу. В течение восьми ночей фракиец переправил все войско в Никотеру, и все эти ночи, кроме последней, когда он сам отчалил с кавалерией, он приказывал делать вылазки со стороны суши, чтобы отвести глаза римлянам. Как только флот, увозивший с собой Спартака, Мамилия и кавалерию, удалился на несколько миль от берега, темезинцы поспешили уведомить Красса о случившемся.

 Римский полководец был взбешен. Он разразился проклятиями по адресу темезинцев за то, что они побоялись предупредить его каким-либо способом о бегстве Спартака; теперь гладиаторы; вырвавшись из тисков, с еще большим упорством поведут войну, которую он готов был считать оконченной, о чем он даже писал в Рим. Наложив большой штраф на жителей города в наказание за их трусость, он на следующий день приказал войску сняться с лагеря и повел его к Никотере. Но Спартак на рассвете того дня, когда прибыл в Никотеру, пустился в путь со всеми своими легионами и остановился только после двадцатичасового марша, расположившись лагерем у Сциллема. На следующий день он передвинулся в Региум, призывая на своем пути к оружию рабов, и там, заняв превосходные позиции, заставил гладиаторов в течение трех дней и трех ночей работать над устройством рва и заграждений, так что прибывший сюда Красе сразу увидел, что этот лагерь неприступен. Тогда он решил заставить Спартака принять сражение или сдаться. 

Он построил колоссальное и чисто римское сооружение, которое, если бы о нем не существовало единогласных свидетельств Плутарха, Аппиана и Флора, могло казаться совершенно невероятным. Красе увидел, что сама природа местности подсказывала ему способ действия, и принялся строить стену через перешеек, избавляя этим, с одной стороны, от безделья своих солдат, а с другой — отнимая у неприятеля возможность получения продовольствия. 

В короткий промежуток времени он выкопал ров от одного до другого моря длиною в триста стадий, шириной и глубиной в пятнадцать футов; на краю рва он воздвиг стену необыкновенной высоты и прочности. Пока сто тысяч римлян трудились над этим титаническим сооружением, Спартак организовал еще два легиона из одиннадцати тысяч сбежавшихся к нему из Бруции рабов и обучал их военному искусству. 

В то же время он уже обдумывал, как уйти из ловушки, устроенной Крассом. — Скажи, Спартак, — спросил его на двенадцатый день Арторикс, — разве ты не видишь, что они заперли нас в западню? — Ты думаешь? — Но я же вижу стену, которую они кончают строить, и мне кажется, что мы попались. — И на Везувии бедняга Клод Глабр думал, что поймал меня в мышеловку. — Но через десять дней выйдет все продовольствие. — У кого? — У нас. — Где? — Здесь. — А!.. Но кто тебе сказал, мой милый Арторикс, что через десять дней мы будем еще здесь? Арторикс замолчал и опустил голову, стыдясь того, что вздумал давать советы предусмотрительнейшему полководцу; а тот, смотря с нежностью на юношу и тронутый его смущением, дружески похлопал его по плечу и сказал: — Ты хорошо сделал, Арторикс, предупредив меня о положении с нашим продовольствием, но не бойся за нас, мы оставим Красса в дураках с разинутым ртом перед его страшной стеною. — Однако надо сознаться, что этот Красе опытный полководец! — Самый опытный из всех, которые сражались за эти три года против нас, — ответил Спартак и после минутного молчания добавил: — Хотя он нас еще не победил. — И не победит, пока ты жив. — Ах, Арторикс, ведь и я — только человек.

 — Нет, ты — мысль, ты — мощь, ты — знамя. В тебе воплощается и живет идея: «долой угнетение, счастье обездоленным, свобода рабам!» От тебя исходит свет, покоряющий самых буйных из наших товарищей. Пока ты жив, они всегда будут исполнять твою волю и совершать невозможное, как до сих пор; пока ты жив, они будут проходить по тридцати миль в день, выносить всякие лишения, терпеть голод, сражаться как львы. 

Погибнешь ты, вместе с тобой погибнет наше знамя, и через двадцать дней война закончится нашим полным уничтожением…

 Да сохранят тебя боги надолго, чтобы мы достигли окончательной победы! В этот момент подошел центурион с сообщением, что три тысячи пращников, далматов и иллирийцев, бежавших из римского лагеря, явились к преторским воротам с просьбой принять их в ряды их братьев. Спартак немного подумал об этой просьбе трех тысяч дезертиров. Затем, потому ля, что сомневался в их искренности, или потому, что не желал дать своим солдатам печальный пример, он отправился к воротам лагеря и сказал пришедшим: — Покидать свои знамена — дело, заслуживающее порицания и недостойное доблестных воинов; покровительствовать дезертирам и принимать в свои ряды беглецов из вражеского лагеря является делом не только недостойным честного полководца, но и опасным, вследствие пагубного примера для солдат, которые должны были бы принять к себе людей, изменивших своему делу и знамени. И он им отказал. Семь дней спустя, перед вечером, деканы и центурионы обошли палатки гладиаторов. Они объявили приказ Спартака, чтобы все, не дожидаясь трубных сигналов и соблюдая полнейшую тишину, снялись с лагеря. 

А тем временем кавалеристы, по распоряжению вождя, отправились с топорами в соседние леса, чтобы нарубить деревьев и ночью доставить, их в лагерь в огромном количестве. В час первого факела Спартак велел зажечь внутри лагеря яркие костры. Затем, под прикрытием дождя и снега, беспрерывно падавших, уже два дня, в глубокой темноте бесшумно выступил он к тому месту Крассова рва, у которого не была еще воздвигнута стена. Здесь он приказал бросать в ров все стволы и ветви, заготовленные его кавалеристами, а сверху шесть тысяч легионеров уложили шесть тысяч заранее заготовленных мешков с землей. Заполнив таким образом обширный участок рва, он велел своим легионерам пройти втихомолку по этому мосту, а потом безостановочно идти дальше, невзирая на дождь, вплоть до Каулония. 

Сам он с кавалерией остался, спрятавшись в лесу близ вражеского лагеря. В полдень наступившего дня он обрушился на два легиона Красса, которые направлялись в окрестности за провиантом, в полчаса уничтожил свыше четырех тысяч римлян и умчался по направлению к Каулонии. — О!.. Клянусь всеми богами ада! — зарычал Марк Красе, узнав о случившемся. — Да что же это за человек?.. Я запираю его в железном? кольце, он убегает; я разбиваю его, он собирает новые войска и нападает на меня еще более сильным, чем раньше; я сообщаю, что война приходит к концу, он разжигает ее еще сильнее!.. Клянусь душами умерших! 

Это злей призрак! Это вампир, который с каждым часом все больше жаждет крови! Это волк-оборотень, питающийся резней и убийством! — Нет, это просто великий полководец, — возразил молодой Катон, который за строгое соблюдение дисциплины, за выносливость и за доблесть был произведен в контуберналии Красса. Марк Лициний, не помнивший себя от гнева, взглянул на юношу злыми глазами и, казалось, хотел ответить очень резко, но затем, успокоившись, сказал: — Пожалуй, ты прав, смелый юноша, — Если смелость состоит в привычке всегда говорить правду, то ни Персей, ни Язон, ни Диомед и никакой другой человек на свете не был смелее меня, — гордо сказал Катон. Замолчал Красе, молчали Скрофа, Квинт, Мумми и остальные начальники. Все были погружены в тяжелые думы. Наконец Красе проговорил, словно вслух продолжая свою мысль: — Мы можем преследовать его, но не догнать; он передвигается как борзая собака или олень, а не как человек! А если он теперь, имея восемьдесят тысяч солдат, бросится на Рим?.. Ах, клянусь богами! Какая неожиданность! И какая опасность! Что делать, чтобы помешать, ему?.. Что делать?.

. Все высказались за то, что Красе должен обо всем написать Сенату, не скрывая, что война стала еще более упорной и грозной, чем раньше, что для быстрой ликвидации ее необходимо двинуть против гладиатора кроме армии Красса также и возвращающиеся в Рим армии Кнея Помпея и Луция Лициния Лукулла. Окруженный тремя армиями в сто тысяч человек каждая, с лучшими полководцами республики во главе, Спартак будет раздавлен в несколько дней; только при этом условии может быть закончена позорная война. Хотя Крассу было очень неприятно писать такие вещи, однако он был вынужден отправить в Рим послание, составленное в таком духе. Снявшись с лагеря, он двинулся со своим войском по следам Спартака. Фракиец решил идти через горы и из Каулонии, быстрейшими дневными переходами, направился к горам Никастра и Полиластра. Когда войска Спартака пришли к Полцкастру, Кай Ганник, человек упрямого и мятежного характера, поднял бунт в лагере, привлек на свою сторону пять легионов, громко заявляя, что надо сперва разбить Красса, а потом двигаться на Рим. К нему присоединился Каст. Угрозы и увещевания Спартака были бессильны Бунтовщики покинули гладиаторский лагерь и расположились в десяти милях от Спартака Спартак, не имея мужества оставить их на верный и полный разгром, ожидал, что благоразумие возьмет верх и мятежники вернутся; из-за этого он терял время и все то расстояние, на которое он опередив Красса. Последний двигался очень быстро. Он догнал через несколько дней легионы Кая Ганника возле возвышенности у Поликастра и тотчас же стремительно атаковал их Тридцать тысяч гладиаторов бились с величайшим мужеством, но без быстрой помощи со стороны Спартака были бы несомненно искрошены в куски С появлением фракийца сражение стало бурным и ожесточенным, и только ночь развела сражавшихся; ни та, ни другая сторона не уступила ни пяди пространства Гладиаторы потеряли в этом сражении двадцать тысяч убитыми, римляне — десять тысяч. 

В ту же ночь войска гладиаторов, которые численностью были слабее Неприятеля, ушли из лагеря и, убедив непокорных следовать за ними, направились в Бизияьян Спартак старался убедить Кая Ганника и Каста не разъединяться и избегать пока сражения с Крассом; он надеялся разбить его, сперва утомив маршами и маневрами. Казалось, что речь Спартака несколько успокоила Каста и Ганника, которые не только не питали к нему враждебных чувств, но напротив, уважали его и восхищались им; они не могли лишь выносить узду дисциплины и безрассудно жаждали сразиться с врагом. Три дня Спартак укрываться на горе близ Бизиньяна затем в одну ураганную ночь, скользя по обрывистым тропинкам, еще раз в полнейшей тишине скрылся от Красса и форсированным маршем направился в Кларомонту. Спустя восемь дней Красе догнал гладиаторов и занял позиции с таким расчетом, чтобы снова запереть Спартака на горе, где последний устроил лагерь. 

Здесь Ганник и Каст вновь отделились от фракийца и расположились со своими двумя легионами всего в шести милях от места, где находился Спартак. Два дня провел Красе, знакомясь с местностью и позициями неприятеля. На третью ночь он приказал одному легиону занять холм, заросший деревьями и кустарником, оставаться там под прикрытием и напасть с тыла на Ганника и Каста, когда Скрофа с тремя легионами атакует их с фронта. Красе надеялся уничтожить эти двенадцать тысяч гладиаторов а течение одного часа, прежде чем Спартак придет к ним на помощь, а затем завязать сражение с самим Спартаком. Войско гладиаторов после потерь, понесенных ими в сражении при Поликастре, насчитывало только семьдесят тысяч. 

После уничтожения легионов Ганника оно уменьшится до пятидесяти восьми тысяч. Поэтому Красе был убежден, что окружит его своими девяноста тысячами. Ливии Мамерк, командовавший посланным в засаду легионом, привел своих солдат на указанный холм с такой осторожностью, что Ганник и Каст ничего не заметили; так как Мамерк предвидел, что блеск оружия на солнце может открыть неприятелю присутствие его солдат, он приказал им покрыть шлемы и латы ветками. С тревогой и нетерпением ждал Мамерк следующего дня, назначенного дли нападения на неприятеля, но несчастный случай нарушил планы римлян. У подошвы этого холма находился маленький храм Юпитера. Храм был покинут, но Мирца узнала о нем и решила принести здесь жертвы отцу богов. Мирца, обожавшая своего брата, ежеминутно обуреваемая страхом за, него, не пропускала случая приносить жертвы богам, призывая на Спартака их благосклонность. 

В этот день Мирца в сопровождении своей верной Цетул направилась в храм Юпитера, ведя за собой белого козленка, чтобы принести его в жертву всевышнему богу. Подойдя ближе к храму, Мирца увидела по другую сторону холма сидевших на черточках и лежавших на траве римских солдат. Мирца бесшумно повернула обратно и, быстро пройдя ложбину, зашла в лагерь Ганника и Каста предупредить их о засаде, затем вместе с эфиопкой побежала уведомить Спартака. Еще за час до полудня Кай Ганник вывел оба свои легиона из палаток и напал на римлян. Мамерк мужественно встретил неожиданное нападение и тотчас же послал контуберналия за помощью к Крассу. Вскоре к месту битвы явились почти одновременно со всеми своими силами Спартак и Марк Красе.

 Началось сражение несравненно более ожесточенное, чем все другие: лишь ночной мрак, спустивший на ряды бойцов, положил конец битве. У римлян было свыше одиннадцати тысяч убитых, а у гладиаторов — двенадцать тысяч триста, в том числе храбро сражавшиеся Ганник, Каст и Индутиомар, все трое — начальники легионов. Через четыре часа после сражения Спартак, собрав своих, продолжал путь к Петелинским горам, выбирая крутые тропинки среди лесов и обрывов. Красе, оставшись хозяином поля битвы, велел сжечь трупы римлян и к величайшему удивлению увидел, что из двенадцати тысяч трехсот гладиаторов, павших в этом сражении, только двое были ранены в спину, все же остальные погибли, сражаясь лицом к врагу. После этого сражения Красе раскаялся в том, что написал Сенату, прося помощи Помпея и Лукулла; истощение сил гладиатора было его заслугой, а слава окончания войны будет приписана другим полководцам. Он решил покончить с мятежниками раньше, чем вернется в Италию Лукулл, и прежде чем Помпей, уже прибывший в Рим со своим войском, выступит в Луканию. 

Поэтому, отдав под начальство Скрофы шестьдесят тысяч человек, он приказал ему преследовать Спартака, не давая ему ни отдыха, ни покоя, а сам с остатками своего войска направился в Фурии и оттуда в Потенцию, рассылая во все стороны своих вербовщиков, обещая богатое вознаграждение всем, кто поступит к нему в армию. Скрофа всячески затруднял отступление Спартака, завязывал схватки с его арьергардом, добивался частичных успехов и захватывал в плен небольшие группы гладиаторов, которых потом вешал на деревьях вдоль дороги. Из Кларомонта, огибая холмы, Спартак направился к Гераклее. Но, достигнув берега Казуентуса, он увидел, что река вздулась от недавних дождей и превратилась в бурный поток.

 Переправа была невозможна. В это время нагнавшая его римская кавалерия стремительно напала на хвост колонны гладиаторов. Спартак пришел в ярость. Выстроив свои легионы, он сказал им, что в этом сражении нужно или победить или всем погибнуть, так как в тылу у них река, недоступная для переправы. Затем он с необыкновенной стремительностью обрушился на неприятеля. Натиск гладиаторов был так яростен, что через два часа римляне обратились в бегство, и гладиаторы, свирепо их преследуя, уничтожили свыше десяти тысяч легионеров. Гладиаторов пало всего около восьмисот. Паника среди римских солдат была столь велика, что, пробежав второпях мимо Акри, они остановились только, когда очутились внутри стен города Фурии… Красе, узнав о поражении, понесенном Скрофой, поспешил из Потенции в Фурии со своим войском, увеличившимся благодаря новобранцам до тридцати восьми тысяч. 

сыпая упреками солдат Скрофы, он пригрозил им новой децимацией, если они еще раз обратятся в бегство. Пробыв в Фуриях несколько дней. Красе пустился по следам гладиаторов, которые, по уверению его разведчиков, расположились лагерем у берега реки Брадануса, недалеко от Сильвия. Через несколько дней после сражения со Скрофой к Спартаку прискакали из Рима три гладиатора, которые передали ему письмо вт Валерии Мессалы. Спартак побледнел и приложил правую руку к груди, как бы для того, чтобы сдержать сильное биение сердца. Отпустив гладиаторов и приказав, чтобы о них позаботились, он развернул папирус и прочел следующее: Непобедимому и доблестному Спартаку Валерия Мессала славы и здоровья «Враждебная судьба и враждебные божества не пожелали защитить твое благородное предприятие, которому ты, возлюбленный мой Спартак, отдал все сокровища своей благороднейшей души. 

Хотя победа, благодаря твоей сверхчеловеческой доблести и проницательности, три года развевала ваши знамена свободы, ты не сможешь преодолеть враждебный рок и римское всемогущество, так как против тебя вызван из Азии Лукулл, и в момент, когда я пишу, Помпей Великий, вернувшись из Испании, выступает со всем своим войском в Самниум

 Уступи, Спартак, уступи и сохрани свою жизнь для моей пламенной, неугасаемой любви, сохрани себя для ласк нашей любимой малютки Постумии, которая останется сироткой, если ты будешь упорно продолжать войну, ставшую теперь безусловно безнадежной. Женщина, которую любит Спартак, не может, не должна и не будет советовать ему совершить малодушный поступок. Сложив оружие после того, как ты привел в трепет Рим, после того, как ты покрыл свое имя славой и лаврами стольких блестящих побед, ты не сдаешься из страха перед твоими врагами, — ты уступаешь непреодолимому року. 

Власти рока не может сопротивляться никакая человеческая сила, о нее всегда разбивались усилия самых могучих людей, каких только знала история, — Кира и Пирра, Ксеркса и Ганнибала. Прежде чем на арену войны прибудет Помпей, сдайся Крассу. Чтобы не уступить славу победы над тобой своему сопернику, он, наверно, согласится на почетные для тебя условия. Оставь это предприятие, ставшее теперь неосуществимым, укройся в моей тускуланской вилле, где тебя ожидает любовь самая чистая, самая нежная, самая пылкая, самая преданная; там ты радостно проведешь свою жизнь в беспрерывных восторгах счастья, неведомый людям, любимый муж и отец. О Спартак, мой Спартак, несчастная женщина умоляет тебя, несчастная мать тебя заклинает; твоя дочь, слышишь, Спартак, твоя бедная дочь со мной у твоих ног, обнимает твои колена, покрывает поцелуями и слезами твои руки, умоляет тебя, чтобы ты сохранил для нас свою драгоценную жизнь, которая нам дороже всех сокровищ мира. Рука моя дрожит, покрывая письмо этими строчками, рыдания душат меня, и горячие слезы, текущие из моих глаз на папирус, во многих местах вытравят написанное мною. О Спартак, Спартак, пожалей свою дочь, пожалей меня, слабую я несчастную женщину, которая умрет от отчаяния, от печали, если ты умрешь… О Спартак, пожалей меня, так сильно тебя любящую, боготворящую я почитающую тебя больше, чем могут быть почитаемы и боготворимы всевышние боги! О Спартак, пожалей меня… Валерия» Читая письмо, Спартак плакал. Слезы, ручьями струившиеся по его лицу, падали на папирус и сливались со слезами, которые пролила Валерия. Кончив читать, он поднес письмо к губам и стал покрывать его бессчетными поцелуями. Затем руки его опустились, и сжав их, он долго стоял, опустив в землю глаза, полные слез, погруженный в нежные и грустные думы. Кто знает, где в это время были его мысли?.. Кто знает, какие нежные призраки стояли перед его глазами?… 

Кто знает, каким милым видением в этот момент он упивался?.. Внезапно придя в себя, он вытер глаза, снова поцеловал папирус и, сложив его, спрятал на груди; затем, надев панцирь и шлем, опоясавшись мечом и взяв щит, позвал контуберналия и приказал приготовить себе коня и отряд кавалерии. Четверть часа спустя, переговорив предварительно с Граником, он выехал галопом из лагеря во главе трехсот кавалеристов. Через несколько минут после отъезда Спартака вернулась в его палатку Мирца в сопровождении Арторикса. Юноша умолял и заклинал девушку открыть ему причину, мешающую ей стать его женой. — Но я не могу, я не могу больше жить так! Поверь мне, Мирца, — сказал галл, — что в этой любви, в этой страсти нет больше ничего человеческого: она стала огромной, стала властительницей всех моих чувств, госпожой моей души. 

Если я узнаю, кто оспаривает тебя у меня, кто запрещает тебе быть со мной, может быть.., кто знает?., придется мне убедиться в этой непреодолимой необходимости, и я соглашусь признать эту невозможность и покорюсь неумолимости моей судьбы. Но зная, что я любим тобою я не могу добровольно отказаться от блаженства, покориться и молчать. Бедная Мирца, потрясенная его словами, была охвачена чувством невыразимой печали. — Арторикс, — сказала она голосом, сдавленным рыданиями, — Арторикс, я умоляю тебя именем твоих богов, я тебя заклинаю твоей любовью к Спартаку, не настаивай больше, не требуй от меня ничего! Если бы ты понимал муки, которые причиняешь мне, если бы ты мог видеть страдания, которые вызываешь во мне, поверь, Арторикс, ты бы не спрашивал больше. — Ну, так выслушай меня, Мирца, — сказал галл, потеряв от страсти самообладание. — Я не в силах жить долее в атом состоянии безнадежности. Если ты мне не откроешь эту тайну, я готов умереть, так как не могу, не в силах терпеть такую страшную пытку! И пусть поразит в этот момент Спартака своими молниями всемогущая Тарана, если я не убью себя здесь, на твоих глазах! Арторикс выхватил из-за пояса кинжал и поднял клинок, готовясь поразить себя в сердце. — Ах, нет… Ради всевышних богов! — воскликнула Мирца, с мольбой протягивая руки к Арториксу. — Нет!., не убивай себя!.. Пусть лучше я опозорю себя.., перед тобой.., пусть лучше я.., потеряю твое уважение, чем увижу тебя мертвым… Арторикс.., я не могу быть твоей, потому что я не достойна тебя… Она разразилась слезами и, закрывая лицо руками, продолжала, прерывая слова рыданиями: — Рабыня.., под кнутом хозяина.., сводника.., под пыткой раскаленными розгами я стала продажной женщиной. Она остановилась на мгновение, потом едва слышным голосом прибавила. — Я была.., куртизанкой! И снова разразилась горьким плачем, наклонив голову и закрыл руками лицо. Глаза Арторикса засверкали неудержимым гневом. Подняв к небу руку, вооруженную кинжалом, он крикнул громовым голосом: — О, да будут прокляты эти бесчестные торговцы человеческим телом! Да будет, проклято рабство! Да будет проклята людская жестокость! Потом, бросившись к ногам Мирцы, схватил ее руки и покрывая их поцелуями, он с искренним выражением любви воскликнул; — О, не плачь.., моя любимая.., не плачь! Что же? Разве ты менее чиста из-за этого? Менее прекрасна в моих глазах, невинная жертва варварства римлян? Они могли совершить насилие над твоим телом, они не могли осквернить чистоты твоей души! — О, дай, дай мне спрятаться от себя самой! — сказала девушка, отнимая руки и снова закрывая ими лицо. — Дай мне уйти от своего взора, который я не могу больше выносить… — и, быстро отойдя в глубь палатки, она бессильно упала на руки Цетул. Арторикс стоял некоторое время, устремив ей вслед взгляд, полный любви, потом вышел из палатки, испустив вздох удовлетворения: препятствие, которое Мирце казалось непреодолимым, совсем не было таким в его глазах. На другой день рано утром Марку Крассу, который расположился лагерем в Оппидиуме, была подана дощечка, доставленная послом Спартака. Дощечка была написана по-гречески, и Красе прочел на ней следующие слова: Марку Лицинию Крассу — императору от Спартака Привет «Мне необходимо переговорить с тобой. В десяти милях от твоего лагеря и в десяти от моего, на дороге из Оппидиума в Сильвий есть маленькая вилла, собственность Тита Оссилия, патриция из Венузии. Я нахожусь там с тремя стами моих всадников. Желаешь ли ты придти гуда с таким же количеством твоих людей? Я пришел с честным намерением и во всем доверяюсь твоей чести. Спартак» Красе тотчас же принял предложение гладиатора я приказал передать послу, что через четыре часа он. Красе, будет на свидании в назначенном месте; и как Спартак вверяет себя его чести, так и он полагается на честь Спартака. Через три с половиной часа, за два часа до полудня. Красе прибыл на виллу Тита Оссилия во главе отряда кавалерии. У ворот виллы его встретили Мамилий, который сопровождал Спартака, центурион и десять декурионов отряда. Его провели со всеми знаками почтения через переднюю дворца, через атриум и коридор в маленькую картинную галерею. У входа, на шум шагов пришедших, показался Спартак, который, сделав своим знак удалиться, сказал, поднеся к губам правую руку в знак привета: — Привет тебе, славный Марк Красе! И отступил вглубь галереи, чтобы дать войти вождю римлян, который, отвечая на приветствие, сказал, входя в залу: — Привет и тебе, доблестный Спартак! Оба полководца созерцали друг друга в молчании. Гладиатор был выше патриция; при сравнении со стройными и в то же время мужественными формами его атлетической фигуры сразу бросалась в глаза очень заметная уже тучность Красса. В то время как Спартак рассматривал резкие и строгие линяя костистого, смуглого, чисто римского лица Красса, его короткую шею, широкие плечи и кривые ноги, возле колен слегка выгнутые наружу, Красе любовался величавостью, гибкостью и безукоризненной красотой геркулесовских форм Спартака, благородством его высокого лба, блеском глаз и честностью, которая сквозила во всех чертах его прекрасного лица. Красе не мог отделаться от чувства глубокого восхищения, которым он против своей воли был охвачен при виде этого человека. Первым прервал молчание Спартак — Скажи, Красе, не кажется ли тебе, что эта война затянулась слишком долго? Римлянин минуту поколебался, потом сказал: — Затянулась, и очень. — Тебе не кажется, что мы могли бы положить ей конец? — спросил снова гладиатор. Желтовато-серые глаза Красса, наполовину прикрытые веками, оживились, метнув луч света, и он сейчас же ответил: — Но каким образом? — Заключив мир. — Мир? — с изумлением воскликнул Красе. — А почему нет? — Но.., потому что.., каким образом можно было бы заключите этот мир? — Клянусь Геркулесом!.. Как заключается всегда мир между двумя воюющими сторонами. — Да?! — воскликнул Красе с иронической улыбкой. — Как заключают мир с Ганнибалом, с Антиохом, с Митридатом… — А почему нет? — спросил с тонкой иронией в голосе Спартак. — Потому что… — отвечал с презрением и в то же время со смущением предводитель римлян, — потому что.., разве вы воюющая сторона? — Мы — союз многих народов, воюющих против римской тирании. — Клянусь Марсом Мстителем! — иронически воскликнул Красе, заложив левую руку за золотую перевязь. — А я-то думал, что вы — наглая толпа презренных рабов, взбунтовавшихся против своего законного господина. — Да, но с одной только поправкой, — ответил спокойно Спартак, — мы не презренные, нет! Мы — рабы вашего несправедливого и незаконного самоуправства, но не презренные. Относительно законности вашего права над нами лучше мы не будем говорить. — Словом, — сказал Красе, — ты хотел бы заключить мир с Римом, как если бы ты был Ганнибал или Митридат? Какие провинции ты хочешь? Сколько требуешь за военные издержки? Искра негодования блеснула в глазах Спартака, и кто знает, что ответил бы он Крассу, если бы не спохватился во-время. Приложив левую руку к губам, как бы заткнув себе рот, проведя правой несколько раз по лбу, он ответил: — Я пришел не спорить с тобой, не оскорблять тебя и не выслушивать твои оскорбления. — А не кажется тебе оскорбительным для величия римского народа предложение заключить мир с восставшими рабами и гладиаторами? Надобно родиться не на берегах Тибра, чтобы не понять всей оскорбительности подобного предложения. Ты, к твоему несчастью, рожден не римлянином, хотя ты этого заслуживал бы, Спартак — клянусь тебе! — и не можешь оценить в достаточной степени всю тяжесть обиды, которую ты мне нанес. — А тебе чрезмерная гордость, присущая от рождения латинской расе, не позволяет понять оскорбление, которое ты наносишь, если не мне и моим товарищам по оружию, то природе и высшим богам, когда ты рассматриваешь все народы на земле, как презренные расы, более подобные животным, чем людям. Снова воцарилось молчание. После нескольких минут размышления Красе поднял голову и сказал, глядя на Спартака: — Ты уже обессилен, не способен дальше сопротивляться, ты просишь мира. Хорошо, каковы твои условия? — У меня шестьдесят тысяч людей, и ты знаешь, и Рим знает, как они сильны и мужественны… В Италии миллионы рабов стонут в ваших цепях и пополняют постоянно солдатами мои легионы. Война продолжается уже три года и будет продолжаться еще десять и сможет стать пламенем, которое спалит Рим. Я устал, но я не обессилен. — Ты забываешь, что Помпей идет к Самниуму с легионами, которые победили Сертория, и что Лукулл высадится на днях в Брундизиуме во главе легионов, сражавшихся против Митридата. — Ах, и Лукулл также! — воскликнул Спартак. — Боги! Какую честь оказывает Рим гладиаторам! И, помолчав минуту, прибавил: — Но каковы твои условия, если ты соглашаешься на какой-либо мир? — Ты и сто человек твоих, по твоему выбору, уйдете свободными. Остальные сдадутся безусловно; Сенат решит их судьбу. — А те… — начал Спартак, но Красе перебил его, продолжая: — Или же, если ты устал, то уйди от них. Ты получишь свободу, гражданство, чин квестора в ваших войсках. Без твоего мудрого руководства они придут в расстройство и в восемь дней будут совершенно разгромлены. Пламенем вспыхнуло лицо Спартака. Нахмурив брови, с угрожающим видом он сделал шаг по направлению к Крассу, но, сдержавшись, ответил дрожащим от гнева голосом: — Бегство?.. Измена?.. Этим условиям я предпочитаю смерть рядом со всеми моими товарищами на поле битвы. И двинувшись к выходу, сказал: — Прощай, Маркс Красе. Но дойдя до порога, остановился и, обернувшись к римскому вождю, спросил: — Я увижу тебя в первой схватке? — Увидишь. — Сразишься со мной? — Сражусь с тобою. — Прощай, Красе. — Прощай. Спартак вышел во двор виллы, вскочил на коня, приказав провожатым следовать за ним, и галопом помчался к лагерю. Едва достигнув его, он приказал собрать палатки и, перейдя вброд Браданус, двинулся к Петелии; прибыв туда к ночи, он расположился лагерем. Но на заре его разведчики привели ему римского декуриона, взятого ими в плен. Он ехал к Крассу вестником от Лукулла, войска которого высадились в Брундизиуме. Для Спартака исчезла всякая надежда на спасение. Единственным выходом был отчаянный бой, если возможно — победа над Крассом; от этого зависела теперь его судьба. Поэтому он направился обратно к Браданусу и расположился лагерем на расстоянии одной мили от левого берега. В лагере на правом берегу, где он находился днем раньше, стояло теперь войско Красса. В течение ночи Красе переправил свое войско на левый берег реки и приказал стать лагерем в двух милях от лагеря гладиаторов, Занималась заря, когда четыре римских когорты углубляли ров для своего лагеря. Три когорты гладиаторов, шедшие в лес за дровами, смело напали на них. На крики своих собратьев по оружию выскочили из-за вала все римские воины легиона, расположенного поблизости. Гладиаторы, находившиеся в лагере, услышав звон оружия, поднялись на частокол и увидели бой. Они толпами поспешили на помощь. В одно мгновение завязалась схватка. Спартак в это время свертывал папирус, на котором он написал письмо Валерии. Заклеив его воском и припечатав медальоном, он вручил его одному из трех гладиаторов, присланных ею и стоявших сейчас в палатке фракийца в ожидании его приказаний. Он сказал ему: — Вверяю вам это письмо для вашей госпожи, которую вы так любите… — Мы любим также и тебя. — сказал, прерывая его, гладиатор, получивший письмо. — Благодарю вас за это, добрые братья, — ответил Спартак и прибавил: — Уединенными дорожками, непроходимыми тропинками, со всей осторожностью идти днем и ночью и доставьте ей письмо. Если, к несчастью, с одним из вас что-нибудь случится, письмо возьмет другой. Сделайте все, чтобы письмо к ней попало. А теперь идите, и пусть боги вам сопутствуют! Три гладиатора вышли из палатки Спартака и он, провожая их, сказал: — Выходите через декуманские ворота… В этот момент он услышал шум начавшейся битвы и побежал взглянуть, что случилось. То же сделал и Красе, решившись вступить в последний бой с неприятелем. Оба полководца построили свои легионы в боевой порядок. Спартак, обходя войска по фронту, говорил солдатам: — Братья, от этого сражения зависит исход всей войны. С тыла идет на нас Лукулл, высадившийся в Брундизиуме, с правого фланга нам угрожает Помпей, который находится уже на пути в Самниум, перед нами Красе. Сегодня нужно или победить или умереть. Надо или уничтожить войско Красса, чтобы броситься потом на Помпея, или погибнуть всем, как подобает людям храбрым, одержавшим столько побед над римлянами. Наше дело свято и справедливо и не умрет с нами. Путь к победе ведет по крови: только благодаря самоотвержению и жертвам торжествуют великие идеи. Мужественная и почетная смерть лучше постыдной и гнусней жизни. Погибнув, мы оставим нашим потомкам окрашенное нашей кровью наследство мести и победы, знамя свободы и равенства. Братья, не отступать ни на шаг! Победа или смерть! Так он сказал и, когда ему подвели прекрасного черного, как эбеновое дерево, его нумидийского коня, он обнажил меч и, вонзив его в грудь коня, воскликнул: — Сегодня мне не нужно коня: если я буду победителем, я возьму любого коня у врагов, если буду разбит, мне никогда он уже не понадобится. Слова и поступок Спартака показали гладиаторам, что этот бой будет последним; громко приветствуя его, они требовали, чтобы он скомандовал атаку. И Спартак дал знак. Громко протрубили трубы и букцины. Гладиаторы ринулись на врага. Как поток, вздувшийся от дождя и снега, бешено низвергаясь с гор, наводняет окрестности, все опрокидывая и разрушая на своем пути, так на римлян обрушились гладиаторы. Под этим страшным ударом легионы Красса заколебались и начали отступать. Спартак бился в первой линии в центре сражения, совершая мечом чудеса силы и мужества. Увидев колебание неприятельских легионов, он приказал трубить условный сигнал Мамилию. Мамилий, находившийся со своими восемью тысячами коней сзади пехоты, услышав сигнал, пустил коней в галоп к левому крылу гладиаторов. Объехав его больше чем на две стадии вперед, он развернул свои части и, поворотив их направо, во весь опор помчался на фланг римлян. Но Красе, внимательно следивший за линией сражения и ободрявший колеблющиеся легионы, приказал Квинту идти навстречу вражеской коннице; с изумительной быстротой развернулись десять из пятнадцати тысяч римских кавалеристов, и Мамилий, предполагавший обрушиться на правый фланг Красса и захватить его врасплох, встретил превосходные силы неприятельской конницы, с которой должен был завязать жесточайший бой. В то же время Муммий с четырьмя легионами стремительно бросился в обход правого фланга гладиаторов. Граник тотчас же вывел два последних легиона из резерва и в свою очередь напал на Муммия. Численное превосходство римлян было слишком заметным в этой отчаянной борьбе. Римские легионы, сражавшиеся с гладиаторами в центре, продолжали отступать и уже пустились было бежать, но Красе с тремя последними легионами своего резерва подошел туда и приказал расстроенным войскам очистить место. Они в четверть часа, отступив направо и налево, дали место новым когортам, которые под предводительством самого Красса и трибуна Мамерка яростно бросились на Спартака. И бой, еще более страшный и упорный, вновь разгорелся в центре; в это время остальные пять тысяч римских всадников обошли с левого фланга конницу Мамилия и напали на нее с тыла. Конница была опрокинута и смята. Несмотря на искусство и энергию Граника и нечеловеческие усилия доблестных гладиаторов на крайнем правом фланге, Муммию удалось обойти их. Теперь уже не надежда на спасение и победу воодушевляла гладиаторов, но жажда дорого продать жизнь, желание мести, решимость отчаявшихся людей. Сражение превращалось в кровавую, зверскую резню. Правый и левый фланг гладиаторов, преследуемые и окруженные, далеко отступили, только центр, где храбро сражался Спартак и недалеко от него — Арторикс, сопротивлялся неприятелям. Граник, увидев, что его легионы разбиты, бросился в самую гущу схватки и, убив собственноручно трибуна, двух деканов и восемь или десять солдат, истек кровью, пронзенный двадцатью мечами, Македонянин Эростен, начальник десятого легиона, покрытый ранами, мужественно пал рядом с ним. Конница, смятая и совершенно разгромленная, видела, как упал, пораженный десятью стрелами, их доблестный начальник Мамилий. Наступил вечер. Но гладиаторы, обессиленные, раненые, истекающие кровью, не переставали сопротивляться врагу. Они дрались уже не как храбрейшие люди, а как дикие звери. Спартак не отступил ни на шаг. Наоборот, во главе тысячи своих, он врезался клином в ряды шестого римского легиона, который, хотя и состоял из ветеранов, все же не мог противостоять его натиску; все время он звал Красса, сражавшегося недалеко от того места, где был фракиец. Трибун Мамерк, который с толпою храбрецов Мария и Суллы бросился на Спартака, был тотчас им убит. От быстрых, неотразимых ударов фракийца в несколько мгновений пали два центуриона и восемь или десять деканов, желавших показать солдатам, как нужно отражать эти удары, — они лишь могли научить их встречать смерть. Сумерки уже сгущались над полем сражения, а римляне, окончательно победившие, вынуждены были еще драться. Вскоре взошла луна, чтобы осветить своими бледными лучами эту ужасную картину кровавой бойни. Более тридцати тысяч гладиаторов и восемнадцати тысяч римлян лежали на обширной равнине. Битва была уже закончена, и небольшие группы гладиаторов, спасшиеся от гибели, усталые и обессиленные восьмичасовой битвой, беспорядочно бежали по направлению к ближайшим холмам и горам. Только в одном месте продолжалась яростная, кровопролитная схватка. Это было в центре, где тысяча воинов, следуя примеру Спартака, сражалась с неослабевающей силой. — Красе!.. Где ты?.. — кричал Спартак время от времени голосом хриплым и прерывающимся. — Ты обещал сразиться со мной… Красе, где ты?.. Уже два часа назад Спартак приказал увести подальше от сражения Мирцу; ее увлекли всю в слезах, чуть ли не силой. Прошел еще час. Спартак, щит которого был изрешечен дротиками, видел, как упали последние его два товарища — Вибсальд и Арторикс; последний, пронзенный стрелой в грудь, повалился на землю, крикнув с нежностью своему другу: — Спартак!., в Элизиуме.., увижу тебя.., среди… Один против семисот или восьмисот врагов, сомкнувшихся вокруг него, весь покрытый ранами, Спартак, вращая с молниеносной быстротой свой страшный меч, поражал и валил всех, кто пытался нападать на него. Наконец дротик, брошенный на расстоянии двенадцати шагов, тяжело ранил его в левое бедро; он упал на колено, подставив врагам щит, мечом совершая чудеса нечеловеческой доблести, подобный Геркулесу, окруженному центаврами. Пронзенный, наконец, семью или восемью дротиками, пущенными ему в спину на расстоянии десяти шагов он упал навзничь и прошептал одно только слово: — Ва…ле…рия… В безмолвном удивлении окружили его труп римляне, видевшие, как геройски сражался он с начала битвы до последней минуты и как он погиб. Так кончил свои дни этот необыкновенный человек, соединивший в себе высокие душевные качества, недюжинный ум, неукротимое мужество, редкую доблесть, глубокую мудрость — дарования, дающие право поставить его рядом с знаменитейшими полководцами, каких знает история. Два часа спустя римляне ушли в свои палатки, и мрачное молчание поля битвы, освещаемого печальными лучами луны, нарушалось только стонами раненых и умирающих. Но какая-то тень бродила по этой равнине, среди бездыханных тел. Медленно приближалась она к месту, где битва была особенно продолжительной и жестокой. По-видимому, это был воин: шлем и оружие его блестели, когда попадал на них свет луны. Воин шагал долго, пока не достиг места, где упал Спартак. Здесь воин остановился. Он был мал ростом и строен. Нагнув голову над бездыханными телами, он рассматривал их одно за другим, пока, наконец, не заметил труп вождя гладиаторов. Он встал перед ним на колени, не без труда приподнял его белокурую голову и прислонил ее к трупу одного из римских центурионов, убитого Спартаком. Луч луны упал на бледное лицо гладиатора. Маленький солдат, горько рыдая, прижал губы к этому бездыханному лицу и стал целовать его с трогательной нежностью. Этот воин, как догадались, конечно, наши читатели, была Мирца Когда гладиаторы были окончательно разбиты, Мирца ускользнула от тех, кому Спартак ее доверил, и вернулась на поле битвы. Она уже не надеялась найти Спартака и Арторикса живыми и шла с одной только надеждой — поцеловать последний раз дорогие лица. — О, Спартак!.. Брат мой!.. — воскликнула слабым голосом девушка, рыдая и покрывая поцелуями его лицо. — Каким я нахожу тебя!.. Живого места нет на тебе… Сколько ран!.. Сколько крови!.. Девушка остановилась. Стон, более отчетливый и более близкий, чем все остальные стоны, доносившийся до нее среди этого мрачного молчания, коснулся ее слуха. Девушка не двинулась и продолжала целовать безжизненное лицо Спартака. Опять послышался стон, и на этот раз в нем можно было разобрать какое-то слово. Она немного пришла в себя, напрягла слух и услышала, как голос умирающего медленно произносил ее имя. Девушка вскочила на ноги. Дрожь пробежала по ее телу. Она почувствовала, как капли холодного пота выступили у нее на лбу; с зрачками, расширенными от ужаса, спросила она громким голосом, не сознавая даже, что говорит, как будто ее мог слышать кто-нибудь: — Во имя богов!.. Кто это?.. Кто меня зовет?.. — Мирца!.. О моя Мирца!.. — воскликнул на этот раз ясно умирающий. — Что это? — закричала с внезапной радостью девушка. — Неужели правда?.. Арторикс?.. И прыгая через трупы, добежала до места, где лежал в луже крови, с холодным и бледным лицом Арторикс. Время от времени он медленно открывал веки, на которые смерть уже наложила свою тяжелую руку. Мирца бросилась на землю рядом с ним и, покрывая его лицо поцелуями, восклицала: — Ты жив… Мой любимый, мой обожаемый Арторикс! Может быть, я смогу спасти тебя.., Согрею тебя моим дыханием… Перевяжу твои раны… Унесу тебя в безопасное место… Эти слова, пламя этих пылких поцелуев вывели умирающего из оцепенения. Открыв угасающие глаза, он произнес слабым голосом: — Уже вместе?.. Так скоро?.. Значит, мы уже в Элизиуме… О моя Мирца?.. Но почему.., так холодно в Элизиуме?.. — Нет! — воскликнула девушка в порыве страсти, удваивая свои ласки. — Нет! Мы не в Элизиуме, это я, я — твоя Мирца!.. Ты жив.., будешь жить.., потому что я хочу, чтобы ты жил.., потому что мне нужно, чтобы ты был жив!.. Галл, медленно обвивая ослабевшими руками шею девушки, прошептал: — Но значит это правда?.. Я еще жив.., и мне действительно.., дано счастье перед смертью.., поцеловать тебя?.. — Да, да, мой Арторикс.., но ты не должен умереть.., я твоя.., твоя всей душой… — О, я умираю счастливый! Гез услышал.., мои молитвы… Голос Арторикса ослабевал; волнение и радость, испытанные им, окончательно его обессилили. — О, Мирца! — воскликнул он, целуя девушку. — Я чувствую.., я умираю… — Не умирай один.., подожди меня.., умрем вместе и вместе пойдем в Элизиум. Выхватив в одно мгновение кинжал, который висел на поясе Арторикса, она твердой рукой вонзила его себе в шею. И, крепко обняв любимого юношу, воскликнула: — С тобой умру, с тобой приду в обитель добрых душ! — Что.., ты.., сделала? — прошептал чуть слышно умирающий. — Разделяю твою судьбу.., возлюбленный мой… Она также начинала говорить с трудом, ибо она почти совершенно перерезала себе сонную артерию; она еще крепче обняла юношу, прижалась губами к его губам, и оба застыли, соединенные в этом последнем поцелуе. В этот момент два гладиатора, шагая очень осторожно через поле, пришли к месту, где упал Спартак. Они подняли труп, завернули его в большое Шерстяное одеяло и понесли. В двух милях у дороги ил ждала деревенская телега, запряженная быками. Положив в нее тело Спартака, они навалили на него мешки с зерном, которые лежали возле телеги, и труп гладиатора оказался совершенно скрытым. Телега двинулась, а следом за нею пошли оба воина. Эти два воина были близнецы Ацилий и Аквилий, сыновья Либедия, управителя тускуланской виллы Валерии. Они везли останки погибшего вождя в виллу любимой им женщины, чтобы сласти его тело от позора, которому его, наверно, подвергла бы наглая дерзость победителей. Заключение Пятнадцать дней спустя после битвы при Браданусе война с гладиаторами была окончена. Те несколько тысяч, которые уцелели от этой резни, рассеянные в горах, без начальников, преследуемые по пятам с одной стороны Крассом, с другой Помпеем, были в несколько дней изрублены; только шесть тысяч взяты были живыми и повешены вдоль Аппиевой дороги от Калуи до Рима. Среди убитых при Браданусе напрасно искали тело Спартака. Найти его так и не удалось. По этому поводу высказывались самые разнообразные предположения, очень далекие от истины. Так окончилась эта война, которая длилась почти Четыре года и в которой гладиаторы доказали своим мужеством, что они были людьми, достойными свободы и способными к великим делам. А теперь закончим эту историю, приведя наших читателей туда, где они вновь найдут двух действующих лиц этого рассказа. Двадцать два дня спустя после Браданской битвы, когда Красе и Помпей, горя взаимной ненавистью и завистью, приближались с армиями к Риму, приписывая каждый себе честь подавления восстания и требуя консульства, в конклаве своей тускуланской виллы сидела на скамейке прекрасная Валерия, одетая в серую траурную столу. Дочь Мессалы была очень бледна, и на ее лице лежала печать недавнего тяжелого горя. Веки ее опухли и были красны от долгих слез. Мягкие и густые, цвета воронова крыла волосы прядями падали на ее дивные плечи, и в темных глазах ее, на всем лице проглядывало глубокое отчаяние, терзавшее ее сердце. Она сидела, подперши голову рукой, перед изящным мраморным столиком, на котором стояла бронзовая позолоченная урна работы греческого мастера. В другой руке она сжимала папирус. Черные глаза ее были устремлены на урну. В ее немом и глубоком горе прекрасную женщину можно было сравнить с Ниобеей, ибо, казалось, она говорила: «Смотрите, есть ли страдание, равное моему!» Возле того же столика, на скамеечке, тоже в трауре стояла белокурая миловидная Постумия. Девочка водила своими ручками по фигурам, листьям и рельефам, которые украшали погребальную урну, и время от времени смотрела на мать своими умными глазками, как бы сердясь на нее за это долгое молчание. Та, вдруг очнувшись и переведя глаза на письмо, которое держала в правой руке, принялась снова его читать. Вот что гласило это письмо: Божественной Валерии Мессале от Спартака Привет — и счастье «Из любви к тебе, моя божественная Валерия, я встретился с Марком Крассом. На это я согласился ради тебя и нашей любимой Постумии, но претор Сицилии предложил мне жизнь и свободу ценой предательства. Я предпочел быть неблагодарным по отношению к тебе, быть бесчеловечным к моей дочери, чем предать своих братьев и покрыть свое имя вечным позором. Когда ты получишь это письмо, вероятно, меня уже не будет: мы накануне большой и решительной битвы, где я погибну со славой. Такова воля враждебной судьбы. На грани смерти я чувствую необходимость, о, мои обожаемая Валерия, просить у тебя прощения за все страдания, которые я причинил тебе. Будь мужественной и живи, живи ради любви ко мне, живи ради нашей невинной девочки Такова просьба умирающего. Слезы сжимают мне горло, я задыхаюсь, и меня утешает лишь одна мысль — что я смогу обнять тебя, твой бессмертный дух, в лучшем мире. К тебе с последним поцелуем летит последняя мысль, последнее биение сердца твоего Спартака.» Кончив читать, она поднесла письмо к губам и разразилась рыданиями. — Мама, почему ты так плачешь? — печально спросила девочка. — Бедная моя девочка! — воскликнула Валерия, лаская белокурую кудрявую головку Постумии. — Ничего.. Ничего, не горюй, моя родная! Прижав к себе головку девочки и покрывая ее поцелуями, она снова залилась слезами. — С тобой ничего не случилось, а ты плачешь! — сказала Постумия с упреком. — Когда я плачу, ты говоришь, что я нехорошая. Сейчас ты нехорошая… — О, не говори так!.. — воскликнула бедная женщина, лаская и целуя девочку еще горячее. — О, если бы ты знала, как мне больно от твоих слов. — А когда ты плачешь, ты тоже делаешь мне больно. — О, как ты мила и вместе с тем жестока, единственная отныне любовь моя! И говоря гак, несчастная, снова поцеловав письмо и спрятав его на груди, протянула руки к Постумии Она посадила ее к себе на колени и, стараясь удержать слезы, сказала: — Ты права, бедная малютка, я была нехорошей.., но больше не буду. Я буду всегда хорошей, буду думать только о тебе. А ты будешь любить бедную маму? — О, всегда, всегда, крепко, крепко! Говоря так, девочка подняла голову и, обвив шею матери, стала целовать ее. Освободившись от материнских объятий, девочка стала гладить урну руками. В конклаве наступило долгое молчание. Вдруг Постумия спросила у матери: — Скажи мне, мама, что там внутри? Глаза Валерии наполнились слезами: скорбно подняв их к небу, она воскликнула: — О, бедная малютка!.. И через мгновение, с трудом удержав рыдание, сказала дрожащим голосом — В этой урне, бедняжка, лежит прах твоего отца. И снова зарыдала.