Осторожно двигаясь на север, Спартак прошел почти весь Самний, не встречая никакого сопротивления. Но положение опасно обострилось на подходе к границе Этрурии. Пока две римские армии под командованием консула Геллия и пропретора Аррия преследовали отколовшуюся часть рабов во главе с Криксом, консул Лентул со своими легионами занимал выжидательную позицию. Разгадав по направлению движения фракийца его планы, он решил перерезать ему путь и помешать повстанцам уйти из Италии. 

Но Лентул не нападал, а двигался все время впереди рабов в том же направлении, с тем чтобы выиграть время до подхода войск разгромившего Крикса Геллия и вместе с ним взять рабов в клещи. План консулов был близок к реализации: сразу же после разгрома галло-германского отряда победоносное войско пропретора Аррия воссоединилось с легионами консула Геллия, после чего началось преследование Спартака. Как только Лентул узнал, что руки его коллеги свободны и тот поджимает повстанцев с тыла, он занял перевалы, через которые вел путь Спартака в Альпы. Римские солдаты, воодушевленные победой у Гарганской горы, считали разгром мятежников неминуемым. Но Спартак тут же распознал опасность ведения войны на два фронта.

 Если бы он стал ждать, пока римляне окружат его полностью и набросятся со всех сторон сразу, то он дождался бы только одного — последней в своей жизни битвы. Чтобы избежать этого, он должен был упредить противника. Более мощная армия консула Геллия, собиравшегося напасть на восставших с тыла, была уже недалеко, когда Спартак, подстегиваемый мужеством и отчаянием, принял решение разбить римские армии поочередно. Первым его противником стал консул Лентул, двумя своими легионами преграждавший ему путь на север. И хотя позиции римлян, закрепившихся на перевалах, были более сильными, Спартак во главе своих войск нанес удар именно по ним, с тем чтобы расчистить дорогу к свободе. Перед тем рабы все время выходили победителями из стычек с римским арьергардом и распалили легионеров настолько, что те только и ждали решающего сражения. Возможно, что именно это стремление к быстрейшему свершению мести, соединенное с личным тщеславием Лентула и его уверенностью в победе, заставило его преждевременно спуститься в долину для того, чтобы стереть мятежников с лица земли. 

Ослепленный собственным превосходством в силах, он считал, что сможет справиться с этой задачей один, еще до подхода его коллеги Геллия. Однако заносчивость Лентула обошлась ему слишком дорого, ибо стертыми с лица земли оказались не рабы, а римляне. Едва обратив противника в бегство, Спартак поспешил на помощь своему оставленному в лагере отряду, который должен был сдерживать наступавшего с юга противника до тех пор, пока основная часть войска не освободит перевалы, ведущие на север. И он прибыл вовремя, как раз в тот момент, когда консул Геллий начал осаду лагеря. Окрыленные блестящей победой над легионами консула Лентула, повстанцы бросились в бой с удвоенными силами, и, несмотря на преимущество в вооружении, свежие римские легионы не смогли противостоять им, к тому же и консул Лентул был разбит и не смог оттянуть на себя часть войска Спартака. 

Наконец боевые порядки и второй консульской армии начали распадаться, и вот уже настал момент, когда солдатам Геллия не оставалось ничего другого, как искать спасения в бегстве. Рабы же захватили множество пленных и столь необходимое для них вооружение. Это двойное поражение, нанесенное вооруженными рабами в течение одного дня двум консульским армиям, не сумевшим соединиться друг с другом, было расценено в Риме как неслыханный позор, о котором раньше и помыслить-то было невозможно. Однако гораздо более болезненным для Рима оказался следующий удар, нанесенный Спартаком. В честь своего павшего товарища Крикса он приказал устроить жертвоприношение, достойное римского императора. Все войско повстанцев было выстроено в полном вооружении, и Спартак держал надгробную речь.

 Однако кульминацией погребального празднества стали поединки не на жизнь, а на смерть наподобие гладиаторских между 300 или даже 400 римскими пленными, устроенные у погребального костра Крикса. Лишать царей и вельмож их царств и привилегий или даже приговаривать их к мучительной смерти римлянам — властителям этого мира — казалось делом столь же само собой разумеющимся, как и опустошать целые области и уводить их жителей в рабство, где с ними поступали хуже, чем со скотиной. 

Само собой разумеющимся делом считали они резню полчищ военнопленных на арене, предназначенную лишь для того, чтобы пощекотать нервы скучающей толпе. Поэтому они и представить себе не могли, что в один прекрасный день некто расплатится с ними той же монетой, причем этот некто сам будет беглым гладиатором, представителем самого презренного класса людей. С точки зрения римлян, эти смертельные поединки, в ходе которых сотни их сограждан должны были резать друг друга на глазах у тысяч и тысяч беглых рабов, представляли собой неслыханную наглость, еще более унизительную, чем проигранная битва.

 Почему Спартак прибегнул к этой унизительной смене ролей? Разве не было бы благороднее пощадить поверженного врага? О мотивах этого решения не известно ничего, но само развитие событий позволяет нам строить вполне определенные предположения. По праву он должен был быть уязвлен тем, что римляне пытались не пропустить рабов на родину. В этом он видел бесчеловечность своих врагов, заслуживавших поэтому самого жестокого наказания. Возможно также, что он думал и об утолении чувства мести рабов, еще не забывших, как римские господа издевались над ними буквально несколько месяцев назад. 

Если бы любой из вырвавшихся на свободу гладиаторов или же беглых рабов попал римлянам в руки, его ожидали бы варварские пытки и медленная, мучительная смерть на кресте. Почему же они должны были церемониться с теми, кто, не задумываясь, стали бы им палачами? Кроме того, перед Спартаком стояла проблема пленных.

 Он, безродный чужак, не имел ни собственной земли, ни какого-либо укрепленного места, где он мог бы устроить тюрьму. Отпусти он их сегодня, завтра они встанут в ряды его врагов, а тащить их за собой он не мог. Если он хотел осуществить свой план вывести рабов на свободу через Альпы, то каждый пленный превращался в обузу и препятствие в его выполнении. Если пленных лучше всего было перебить, то почему бы не в честь погибшего Крикса и на позор врагу? Каким бы жестоким нам ни казалось это сегодня, следует признать, что пленных тогда уничтожали довольно часто. Война — это всегда цепь преступлений, хотя правительства тысячелетиями вдалбливали в головы своих народов, что убийство во славу Отечества есть не убийство вовсе, а геройство.