В то время, как смелая женщина наблюдала битву, мимо нее промчалась белая лошадь с голубым чепраком и изящной сбруей; она неслась очертя голову, с широко раскрытыми глазами и настороженными ушами, бросалась от страха во все стороны, перескакивая через убитых и натыкаясь на них. 

Эвтибида узнала эту лошадь: она принадлежала Уцилиаку, юному контуберналию Эномая, который пал на ее глазах одним из первых в кровопролитном утреннем сражении. Так как один из ее трех коней был тоже белый, она сразу увидела, как полезна в ее коварных планах может быть эта лошадь. Она побежала в ту сторону, где металась лошадь и, прищелкивая языком и пальцами, стала звать ее. Но благородное животное, вместо того, чтобы послушаться и подойти к куртизанке, в страхе убегало все дальше. Внезапно, споткнувшись о трупы, лошадь упала. 

Эвтибида подбежала к ней и схватила за уздечку. Животное, поднявшись на ноги, стало вырываться из рук Эвтибиды, но девушка крепко держала его, успокаивая ласками и словами, и разгоряченный Коно постепенно успокоился, позволил гречанке погладить себя и совершенно покорился ей. В это время ряды войска консула Геллия, разбитые и окруженные со всех сторон возраставшими силами гладиаторов, в беспорядке отступил к полю, где они утром громили германцев; их яростно преследовали солдаты Спартака, которые со страшным «барра!» и дикими криками смыкались все теснее и теснее вокруг римлян, чтобы уничтожить их и отплатить за гибель десяти тысяч товарищей. Громкие и яростные крики сражавшихся слышались все ближе. Эвтибида, наблюдавшая битву злыми глазами, воскликнула вполголоса: — Ax!.. Клянусь величием Юпитера Олимпийского!. Это несправедливо! Я столько сделала, чтобы удалить из гладиаторского лагеря германцев, в надежде, что за ними последуют галлы, а галлы остаются; устроив так, чтобы эти десять тысяч были уничтожены Геллием, я надеялась, что Спартак будет захвачен обоими консулами в железное кольцо, но он является со всеми своими силами, чтобы разбить Геллия, а покончив с ним, он бросится на Лентула, если только он уже этого не сделал!.. Неужели он непобедим, о Юпитер Мститель? 

Неужели он непобедим?.. А преследуемые римляне, продолжая еще сопротивляться, подходили все ближе и ближе к полю утреннего побоища. Эвтибида, с бледным от досады и гнева лицом, шла, ведя за узду белую лошадь Уцилиака, к месту, где лежало безжизненное тело Эномая; здесь она остановилась и, вынув из ножен маленький и острый меч, быстро вонзила его дважды в грудь несчастного коня. Раненое животное отскочило назад с пронзительным отчаянным ржанием, сделало несколько прыжков, упало на передние ноги и вскоре в страшных судорогах околело. 

Тогда гречанка легла на землю возле коня, под шею которого подсунула одну ногу так, как будто всадница и лошадь упали здесь, пораженные неприятелем, первая — тяжело раненная, вторая — бездыханная. Шум сражения приближался к месту, где лежала Эвтибида: по диким крикам галлов и жалобным возгласам латинян она все больше убеждалась, что римляне потерпели окончательное поражение. 

Вскоре римляне обратились в паническое бегство; гладиаторы преследовали их с яростью, усилившейся при виде поля, покрытого трупами германцев. Римляне потерпели полный разгром: они потеряли убитыми свыше четырнадцати тысяч человек; армия Геллия была совершенно уничтожена, и сам он, раненый, спасся лишь благодаря быстроте своего коня. Римляне разбежались и рассеялись во все стороны, потеряв обоз и знамена. Радость гладиаторских легионов по поводу этой блестящей победы была омрачена печалью о гибели германцев. 

Спартак не только запретил праздновать победу, но приказал, чтобы войско соблюдало траур в течение всего дня. На следующее утро после этого двойного сражения гладиаторы приступили к сожжению трупов своих павших братьев: было разложено много костров, на которых сотнями сжигались тела убитых гладиаторов. Вокруг костра, предназначенного только для трупа Эномая, собрались молчаливые и грустные командиры, и четырехугольником выстроились легионы. Гигантское тело храброго германца, обмытое и умащенное мазями и благовониями, которые присланы были по требованию Спартака испуганными жителями соседнего города, завернутое в белый саван из тончайшей шерсти и покрытое массой цветов, было положено на костер. Спартак весь бледный, с глубочайшей печалью в душе, произнес речь, голосом, прерывающимся от рыданий. Восхваляя Эномая, он напомнил о его храбрости, о его неукротимом мужестве и честнейшем сердце. Затем, взяв факел, первый зажег костер, который вскоре запылал тысячью красноватых огненных языков. Прах Эномая, собранный в несгораемую ткань, был пересыпан в небольшую бронзовую урну, которую Спартак с того дня хранил у себя, как самую дорогую для него реликвию. 

Из десяти тысяч германцев, сражавшихся вместе с Эномаем, только пятьдесят семь было найдено на поле битвы раненными, и из них только девять остались в живых. В числе оставшихся в живых была Эвтибида. Доблесть девушки вызвала общее восхищение. Его разделял и Спартак; великодушный и благородный сам, он ценил великодушные сердца и благородные поступки; поэтому он пожаловал гречанке и сам ей преподнес под рукоплескания легионов гражданский венок. Девушка приняла этот столь ценный знак отличия с сильнейшим волнением. Лицо ее покрылось мертвенной бледностью, и судорожная дрожь пробежала по всему ее телу.

 Гладиаторы приписали ее волнение скромности, хотя, вероятно, оно было только результатом угрызений совести. Эвтибида, хотя еще не совсем оправившаяся от своей раны. — она еще носила руку на перевязи, — заявила о своем желании быть зачисленной в контуберналии к Криксу, что и было ей разрешено с общего согласия Спартака и Крикса. Восстановив силы своего войска, Спартак, двадцать пять дней спустя после сражения под Нурсией, снова двинулся к реке Падусу, чтобы переправившись через нее, попасть в Галлию.

 Через четырнадцать дней он дошел до Равенны, где расположился лагерем в нескольких милях от города, с целью составить три новых легиона из пятнадцати тысяч рабов и гладиаторов, сбежавшихся к нему за последнее время. Начальником этих новых легионов были поставлены: свободнорожденный гладиатор Кай Ганник, галл Каст и фракиец Идомей, отличившийся своей необыкновенной храбростью в сражениях под Камеринумом и Нурепей.

 С войском в семьдесят пять тысяч Спартак предпринял поход по направлению к Падусу. Кай Касий, бывший в прошлом году консулом, а сейчас претором в Галлии Цизальпийской, узнав о поражениях, понесенных консулами Лентулом и Геллием, и о грозном приближении Спартака, поспешно собрал двадцатитысячное войско. С этим войском он переправился через Падус у Плаценции, чтобы помешать дальнейшему продвижению гладиаторов. Между тем, последние в два перехода дошли до Бононии, раскинули лагерь возле города — нападать на него они не думали. Спартак решил остаться здесь до тех пор, пока конные разведчики, разосланные им, не доставят точных сведений о положении неприятельского войска и о намерениях его начальников. На рассвете следующего дня, пока гладиаторы занимались внутри лагеря обычными упражнениями, Эвтибида отправилась в палатку верховного вождя и спросила Мирцу. Та приняла ее радушно и приветливо, ибо, как женщина, она еще больше, чем мужчины восхищалась мужеством и отвагою Эвтибиды. 

Гречанка сказала Мирце, что она всегда питала самую искреннюю симпатию к ней и что, так как во всем войске они одни только женщины, то ей кажется естественным, чтобы они были связаны нежной и сердечной дружбой С радостью, равной прямоте ее сердца, приняла Мирца слова Эвтибиды, и торжественными клятвами и пылкими поцелуями они заключили союз на жизнь и смерть. Куртизанка искала дружбы Мирцы для осуществления каких-то новых козней. Но простодушная девушка ничего не подозревала и была совершенно очарована своей новой подругой. Попрощавшись с Мирцей, Эвтибида направилась к той части лагеря, где стояли палатки галлов.

На уличках, отделявших один ряд палаток от другого, обучались военному строю пять тысяч галлов, из которых недавно был составлен четырнадцатый легион, набранный в сеннонской провинции. Против каждого нового солдата стоял ветеран, вооруженный деревянным мечом, и обучал новичка ударам и парированию по всем правилам фехтовального искусства.

 Беспрерывно раздавались возгласы команды: — В позицию! — Выше щит! — Ниже острие меча! — Смотри прямо мне в глаза! — Выше голову! — Смотри смелее! — Отбей щитом удар в голову, бей мечом! — Быстрее, ради Тараны.., у тебя в руках не прялка, а меч. — Шаг вперед!.. Шаг назад!.. Быстро, проворней, ради Геза! — В позицию! — Отбей удар острием по голове! — Прыжок направо! — Бей! — Полкруга мечом налево! — В позицию! — Прыжок назад! — Живо! Вперед!.. Нападай на меня!.. Вперед!.. Пять тысяч смелых и воинственных голосов кричали одновременно с энергичной интонацией, свойственной военным командам. 

Десять тысяч человек одновременно размахивали двадцатью тысячами рук. Все это придавало лагерю галлов необыкновенно оживленный вид.

 Эвтибида остановилась посмотреть на эту необыкновенную картину. Вдруг ее внимание было привлечено несколькими голосами, раздававшимися из соседней палатки, которая, судя по знамени пятого легиона, помещенному тут же, принадлежала начальнику этого легиона, галлу Арвинию. — В конце концов, — закричал хриплый и низкий голос, в котором Эвтибида узнала голос Орцила, начальника одиннадцатого легиона, состоявшего из нумидийцев и африканцев, — в конце концов мы не бараны, чтобы нас гнали таким образом!.. — А без нас, — воскликнул другой голос, который Эвтибида тоже узнала, — он принадлежал свободнорожденному Каю Ганнику, начальнику тринадцатого легиона, — чем бы он был? — Простым человеком.., даже меньше чем человеком.., он был бы презренным, жалким гладиатором! — сердито говорил Брезовир. — Я со своими африканцами в Галлию не пойду, клянусь богом Ваалом!..

 Клянусь вам, не пойду! — сказал Орцил. — Прав был Эномай! — закричал Каст, начальник четырнадцатого легиона, — тех пяти тысяч галлов, которые в этот момент обучались фехтованию. — Бедный Эномай!.. Жертва явного предательства Спартака! — сказал Онаций, самнит, преемник Рутилия по командованию восьмым легионом. — Ах, клянусь всемогущей силой матери! — воскликнул в гневе мощным голосом эпирот Фессалоний, командир седьмого легиона. — Спартак предатель?.. Ну, это слишком!.. Это слишком!.. 

— Да, он и вместе с ним Крикс и Гранник продают нас римскому Сенату… — Все вы, желающие повести нас по ту сторону Альп и подальше от Рима, изменники! — На Рим, на Рим мы хотим идти!.. — Я верю Спартаку, самому благородному и честному человеку в мире, я верю Криксу и Гранику, после него самым благородным в нашем лагере, и я с моим легионом, который мне доверяет, пойду за ними, а не за вами. — И я, — сказал Борторикс. — Ну, и идите с ними, а мы с нашими семью легионами, — сказал с силой Кай Ганник, — завтра пойдем назад к Равенне и двинемся на Рим! — Да! Без Спартака вы наделаете великих дел! — сказал с иронией Борторикс. — Вас изрубит в куски первый претор, который встретится с вами, — добавил Фессалоний. — И это — люди, которые хотят завоевать свободу! — воскликнул Кай Ганник. — Они стали рабами человека, подобного им. — Если вы под свободой подразумеваете беспорядок, смуту, безначалие, но такой свободы мы не хотим! — закричал Фессалоний. — Мы предпочитаем дисциплину и порядок и будем с тем, кто за два с лишним года войны показал себя мудрым и доблестным вождем. В этот момент хриплый звук труб, призывавший к оружию третий легион, прервал гладиаторов и заставил Эвтибиду очнуться от восторга, с которым она слушала спор. Вскоре сигнал тревоги был повторен букцинами четвертого, затем пятого легиона, и наконец — всеми духовыми оркестрами лагеря гладиаторов. 

Воины бросились к своим палаткам, надели латы и шлемы, и, взяв в руки оружие, выстроились по отделениям, манипулам и когортам. Новый сигнал из третьего легиона, повторенный в остальных легионах, протрубил приказ свертывать палатки. Через два часа лагерь был убран, и все легионы молча в боевом порядке приготовились к походу.

 Третий сигнал созвал начальников легионов к верховному вождю за приказами. Все начальники, пришпорив своих коней, поспешили к преторию, где Спартак сообщил им, что претор Кай Кассий двигается против них, что он придет в Мутину в тот же день вечером. Необходимо немедленно выступить в поход, чтобы напасть на него завтра же, раньше, чем другие отряды присоединятся к нему и преградят им желанную переправу через Падус. Когда Спартак закончил свою речь, наступило всеобщее молчание. После небольшого колебания Кай Ганник, опустив глаза в землю, явно смущенный, произнес вполголоса: — Мы, конечно, будем сражаться против Кассия, но Падус переходить не будем — Как! — переспросил, словно не понимая, Спартак. — Что ты сказал? — Он сказал, что мы не последуем за тобой по ту сторону Падуса! — ответил нумидиец Орцил, дерзко глядя на Спартака. — Что семь легионов, — сказал Кай Ганник, — не желают возвращаться в свои страны, а хотят идти на Рим. — О! — гневно воскликнул Спартак. — Опять бунт… Разве вам не достаточно печального примера Эномая?.. Лишь невнятный ропот раздался в ответ на его слова. — Клянусь всеми богами! — продолжал порывисто Спартак после короткой паузы. — Вы безумные или предатели! Мятежные начальники по-прежнему молчали. Фракиец сказал после минутного молчания: — Сейчас перед нами неприятель, и вы все будете мне повиноваться, пока мы не разобьем Кассия; затем мы устроим совещание и решим, что лучше для нашего блага. 

А теперь ступайте. — И повелительным жестом он отпустил начальников. В то время как они садились на своих лошадей, он прибавил внушительным тоном: — Чтобы не было ни малейшего неповиновения в походе и в сражении! Клянусь всевышним Юпитером! — первый, кто позволит себе мятежное слово или движение, погибнет от моего меча, никогда не дававшего промаха! И новым жестом Спартак отослал начальников, которые, покоряясь его превосходству, в молчании отправились по своим постам. Армия гладиаторов двинулась к Мутине, куда, промаршировав всю ночь, пришла за час до наступления следующего дня. Кассий занимал два высоких холма и расположился лагерем, обнеся свою стоянку очень крепким частоколом и широкими рвами.

 Около полудня Спартак с шестью легионами двинулся в атаку на претора. Позиция, занятая претором на склонах холмов, была очень благоприятна для римлян, но численное превосходство гладиаторов и пыл, с которым они бросились в атаку, очень скоро заставили двадцать тысяч римлян, большей частью ветеранов Мария и Суллы, обратиться в бегство. 

Почти десять тысяч римлян в течение нескольких часов легли в этой битве, а остальные были рассеяны и разогнаны по окрестности. В числе бежавших находился и сам претор, под которым была убита лошадь. Ему удалось спастись только чудом. Все палатки и военное снаряжение римлян попали в руки победителей, потери которых в этом сражении были очень невелики. На следующий день после этой битвы, по счету третьей, которую Спартак одержал над римлянами менее чем за один месяц, гладиаторские легионы были выстроены на равнине вдоль реки Панаруса. 

Нужно было решить, идти ли дальше к переправе через Падус и вернуться каждому в свою страну, или же повернуть назад и идти на Рим. Спартак начал говорить. Он с жаром описывал гладиаторам выгоду и целесообразность первого плана и вредные последствия, неминуемо вытекавшие из второго, напоминал об услугах, оказанных им святому делу угнетенных, которому он самоотверженно посвятил десять лет своей жизни, и указал на все, что он совершил. Он напомнил об этом не из тщеславия, — этим он хотел прочнее убедить своих товарищей по несчастью и войне в том, что его совет покинуть Италию проистекает из уверенности, что эта страна будет могилой для гладиаторов, как она была могилой для галлов Бренна, для греков Пирра, для карфагенян, кимвров, тевтонов, наконец, для всех чужеземцев, которые вторгались в Италию и пытались вести войну в ее пределах. Он торжественно поклялся, что только благо гладиаторов побуждает его защищать этот план; пусть они решают, он подчинится воле большинства. Как вождь или солдат он будет всегда сражаться рядом с ними и, если так написано в книге судеб, он с радостью умрет с ними. 

Сильные рукоплескания раздались после речи Спартака, и, вероятно, если бы сейчас же после нее перешли к голосованию, выдвинутое им предложение было бы принято огромным большинством. Но победы, одержанные гладиаторами за два истекших года, делали их самонадеянными, а многие из начальников, которые, вероятно, в глубине души стояли за фракийца, с неудовольствием переносили железную дисциплину, введенную в войске, запрещавшую грабежи и мародерство. Послышался глухой ропот отдельных лиц, а затем, распространяясь подобно заразе, он охватил и целые легионы.. Этим воспользовался Кай Ганник, который, раньше чем продать себя в гладиаторы, терся на Форуме и умел красно говорить.

 Взяв слово после Спартака, он начал восхвалять его доблести и прозорливость, чтобы никто не подумал, что он питает к нему недоброжелательное чувство. Но потом Ганник в живых красках обрисовал печальное положение римлян и невозможность для них в данный момент сопротивляться нападению страшного гладиаторского войска силою в семьдесят тысяч доблестных мечей. Он убеждал легионы не упустить удобного случая, который, может быть, больше никогда не представится, овладеть Римом, и закончил предложением завтра же двинуться по направлению к Тибру. — На Рим!.. На Рим!.. — раздался после речи Ганника, подобно удару грома, крик пятидесяти тысяч голосов: — На Рим! На Рим! Когда перешли к голосованию, то оказалось, что семь легионов единогласно приняли предложение Ганника, остальные шесть отклонили его незначительным большинством, и только кавалерия почти единогласно поддержала предложение Спартака; таким образом, свыше пятидесяти тысяч гладиаторов пожелали идти на Рим, между тем как число сторонников совета фракийца не доходило до двадцати тысяч. 

Легко понять, как сильно был огорчен Спартак неожиданным результатом этого голосования; оно опрокидывало все его планы и отдаляло гладиаторов от цели их восстания — сокрушить тираническое владычество Рима Долго стоял он, мрачный, подавленный и безмолвный; наконец, подняв лицо, бледное и грустное, сказал с горькой, иронической улыбкой Криксу, Гранику и Арюриксу, которые стояли молча вокруг него: — Клянусь богами Олимпа! Не много сторонников набрал я себе среди гладиаторов после стольких трудов и опасностей, перенесенных ради них!.. Ну, пусть… Клянусь Геркулесом!.. Очень хорошо!.. Потом, обращаясь к легионам, безмолвно ожидавшим решения, он сказал громким голосом: — Хорошо, я подчиняюсь вашему решению: вы пойдете на Рим, но под начальством другого, так как я с этого момента отказываюсь от звания вашего верховного вождя, которое вы дважды мне давали и которое теперь прошу передать другому, более достойному, чем я. — Нет… Ради богов! — закричал Ливии Грандений, самнит, начальник двенадцатого легиона. — Ты всегда будешь нашим верховным вождем, так как нет никого среди нас равного тебе! — Спартак — верховный вождь!.. Спартак — верховный вождь! — закричали, как один человек, семьдесят тысяч гладиаторов, подымая высоко щиты. — Нет, никогда!.. Я против похода на Рим и не желаю вести вас. Выберите одного из тех, которые уверены в победе. — Ты — вождь!.. Ты — вождь!.. Спартак!.. Ты — вождь! — восклицали и повторяли тридцать или сорок тысяч голосов. Когда шум стал утихать. Крикс подал знак, что хочет говорить. — Здесь сто тысяч гладиаторов под оружием. Но даже если вас будет только сто, лишь один может и должен быть нашим полководцем… Только победитель под Аквинумом, под Фунди, Камеринумом, Нурсией и Мутиной может и должен быть нашим вождем!.. Да здравствует Спартак! Страшный, оглушительный рев раздался по всей долине: — Да здравствует Спартак! Возмущенный фракиец делал все, чтобы спастись от настойчивых просьб своих друзей, но вынуждаемый всеми начальниками легионов, прежде всего Арвинием, Орцилом и Каем Гагоником, всеми военными трибунами, всеми центурионами, всеми деканами и всем войском, он сказал, явно растроганный этим блестящим доказательством любви и уважения со стороны своих, хотя и высказавших непокорность, товарищей. — Вы этого хотите?.. Пусть будит так. Я согласен, ибо понимаю, что избрание другого вместо меня приведет вас неминуемо к кровавым внутренним столкновениям; я согласен сражаться рядом с вами и умереть впереди ваших рядов. И в то время как все его благодарили и иные целовали его одежду, руки, превознося его доблесть и заслуги, он прибавил с очень печальной улыбкой: — Я не сказал, что обещаю вести вас к победе: в этой необдуманной войне я не очень надеюсь на успех. Во всяком случае, пойдем походом на Рим. Завтра мы выступим в Бононию. Таким образом Спартак был вынужден взяться за дело, которое он считал неосуществимым, и на следующий день, снявшись с лагеря, армия двинулась через Бононию к Ариминуму. Однако это была уже не прежняя армия. Ослабление дисциплины у неповиновение стали замечаться в рядах гладиаторов. Это войско, столь грозное, одержавшее под руководством Спартака столько блестящих побед, начало разлагаться и ослабевать под влиянием страсти к грабежу То один легион, то другой, то сразу несколько нападали на города, через которые шло войско, и грабили их. Это приносило двоякий вред: стройные гладиаторские легионы превращались в распущенные орды разбойников, возбуждали ропот и проклятия у подвергавшегося насилиям населения; кроме того постоянные остановки замедляли быстроту хода, в которой до сих пор главным образом заключался секрет побед Спартака. Спартак старался помешать этому, но безуспешно. Сперва он сердился, ругал и осыпал бранью тринадцатый легион, которым командовал Кай Ганник, первый подавший пример грабежа. Но он добился лишь уменьшения зла, полностью ликвидировать грабежи ему не удалось: через два дня пятый и шестой легионы, которые шли в хвосте колонны, пока он двигался на Фавенцию, вошли в Имолу и разграбили ее. Фракиец должен был вместе с Криксом и тремя фракийскими легионами вернуться с дороги для того, чтобы укротить грабителей. Тем временем в Рим дошли известия о поражении обоих консулов и претора Галлии Цизальпийской. Поднялись переполох и смятение Скоро ужас народа и Сената усилился вестью о принятом гладиаторами решении идти на Рим. Комиции для выборов консулов на следующий год еще не собирались, и после поражений, понесенных Лентулом и Геллием, сильно уменьшилось число кандидатов, добивавшихся избрания на эту высокую должность. Тем не менее именно эти поражения и побудили Кая Анфидия Ореста просить консульства. Он говорил, что нельзя вменить ему в чину поражения при Фунди, где он с малыми силами был разбит Спартаком, раз обоих консулов с шестьюдесятью тысячами человек постигла та же участь. Сражения под Камеринумом и Нурсией, по его словам, являются оправданием, ибо, говорил он, поражение при Фунди было менее сокрушительным для римлян, чем поражения под Камеринумом и Нурсией. Рассуждение было немного странное и грешило против здравого умысла, так как тот факт, что он причинил зла меньше, чем другие, не доказывал доблесть Анфидия Ореста. Однако настроение умов в Риме по поводу войны с гладиаторами было столь удрученным, и недостаток в кандидатах на консульство был так велик, что на этот высокий пост на будущий год большинством были избраны Анфидий Орест и Публий Корнелий Лентул Фура. Между тем Спартак не смог продолжать наступление на Рим из-за наглого поведения и неповиновения тех самых легионов, которые так шумно требовали этого похода; поэтому он задержался почти на месяц в Ариминуме. Отказавшись от командования, он на много дней заперся в своей палатке, не уступая никаким просьбам. Однажды все войско собралось перед преторием и, на коленях оплакивая свое гнусное поведение, заставило его выйти из палатки. Фракиец был очень бледен. Его благородное лицо носило следы страданий. Вид у него был изнуренный и разбитый, и веки красны от слез. При этом зрелище поднялись громкие крики, послышались уверения в любви и голоса раскаяния. Он сделал знак, что желает говорить. Когда воцарилась глубокая тишина, он заговорил суровым и проникновенным голосом. Резко порицая поведение легионов, доказывая, что своими гнусными поступками они стали похожи не на людей, добивающихся свободы, а на самых подлых разбойников, он заявил, что остается непреклонным в своем решении не идти с ними дальше, если только они не предоставят ему неограниченное право подвергнуть примерному наказанию подстрекателей к грабежам. Легионы единодушно согласились на его требование. Спартак принял снова командование над армией и начал самыми суровыми мерами воскрешать в гладиаторах угасшее чувство долга и снова вводить строжайшую дисциплину. Он присудил к смертной казни самого дикого среди начальников легионов, нумидийца Орцила, запятнавшего себя гнусным преступлением в Бертиноруме, и в присутствии всех легионов приказал самим же нумидийцам распять Орцила на кресте; по его указу побили палками и выгнали из лагеря двух начальников легионов — галла Арвиния и самнита Кая Ганника и распяли свыше двухсот гладиаторов, которые во время грабежей выказали особенное зверство. Затем Спартак перестроил все легионы. Вместо прежних, построенных по национальностям, он создал новые, вливая в каждую манипулу и в каждую когорту соразмерное число солдат, принадлежащих к разным народностям. Теперь каждая манипула в сто двадцать человек составлялась из сорока галлов-, тридцати фракийцев, двадцати самнитов и из десяти иллирийцев, греков и африканцев Реорганизованное войско было разделено на четырнадцать легионов, которые Спартак распределил по трем корпусам: первый, состоявший из шести легионов, он поставил под команду Крикса, второй, из четырех легионов, имел командиром Граника; третий образованный из четырех последних легионов, был поставлен под начальство Арторикса. Начальником кавалерии, состоявшей из восьми тысяч человек, остался Мамилий. Производя это переустройство войска, Спартак увидел необходимость сплотить новые легионы, прежде чем идти на Рим, и поэтому, уйдя из Ариминума, он пришел, делая небольшие переходы, в Умбрию, с целью дать время солдатам узнать и оценить друг друга и освоиться с новыми начальниками. Когда в Рим пришли вести о совершенных гладиаторами грабежах среди сеннонов, преувеличенные и раздутые молвою, римлян охватил ужас. Народные трибуны стали во всеуслышание кричать на Форуме, что пришло время позаботиться о спасении отечества, находящегося в опасности. Собрался Сенат. Одни сожалели, что отцы-сенаторы из-за неспособности посланных раньше для ликвидации этого дела полководцев вынуждены серьезно обсуждать вопрос о смехотворном сначала мятеже гладиаторов, превратившемся в страшную войну и в тягчайшую угрозу для самого Рима; другие кричали, что пришло, наконец, время подняться против гладиатора всем силам государства. Сенат, учтя, что оба тогдашних консула были позорно разбиты Спартаком, а из двух назначенных на будущий год один тоже потерпел поражение от восставших, а другой, вследствие своей неспособности к военному делу, не подавал никаких надежд, решил специальным декретом поручить ведение этой войны не консулам, а опытному полководцу, дав ему сильное войско и самые неограниченные полномочия. Было решено, что поход против Спартака будет доверен претору Сицилии, которого как раз в эти дни предстояло избрать. При известии о решении Сената все кандидаты на должность претора Сицилии исчезли, испугавшись тяжести этой войны. Друзья Юлия Цезаря побуждали его предложить свою кандидатуру, обещая исходатайствовать для него у Сената и народа войско из восьми легионов. Они доказывали ему, что с сорока восемью тысячами легионеров и двадцатью двумя тысячами легковооруженных и кавалеристов ему легко будет одержать победу над гладиаторами, Но Цезарь, которому мешали спать триумф и победы Помпея, решительно отказался от ведения этой войны Она была не менее трудной, чем та, за которую Кней Помпей получил триумф, но победа над Спартаком не дала бы победителю не только триумфа, но даже оваций, гак как нельзя было допустить, чтобы римская гордость оказала презренным гладиаторам честь считать их настоящей воюющей стороной. — Если я приму на себя ведение войны, то только такой, за счастливое окончание которой я мог бы получить триумф, — триумф должен послужить мне ступенью к консульству. Так Цезарь говорил друзьям. Но возможно, что он имел и другие, более веские соображения и что именно они побуждали его к отказу. Цезарь прекрасно понимал, что взявшиеся за оружие гладиаторы, несчастные рабы, приставшие к ним, и жалкие пастухи Самниума, последовавшие за их знаменами, представляли как раз те три класса из неимущих и угнетенных, страсти и силы которых он хотел использовать с целью сломить навсегда тираническую власть олигархов. Он понимал, что он не привлечет симпатии этих обездоленных классов тем, что предстанет перед ними б качестве карателя, покрытого кровью несчастных гладиаторов. В день комиций на Форум явился в белоснежной тоге Марк Лициний Красе, выставивший свою кандидатуру на должность претора Сицилии; к этому шагу его побудили наиболее влиятельные сенаторы, бесчисленные его клиенты, а больше всего — его собственное честолюбие: ему было мало богатства и влияния, ему страстно хотелось добиться и военных лавров, которые так быстро возвеличили и прославили Помпея. Марку Лицинию Крассу в это время было около сорока лет. Он уже сражался в разное время под начальством Суллы — в войне с италийцами, во время гражданских мятежей — и показал в этой войне не только твердость духа и необыкновенную доблесть, но также проницательность и способность вести значительные военные предприятия. Поэтому, когда народ увидел, что он появился в одежде кандидата на должность претора, продолжительные и шумные рукоплескания встретили его. Они доказывали, как велико было доверие к нему в этот момент трепета и страха и как велики были надежды, возлагаемые на него в будущей войне против гладиаторов.. Красе был единогласно избран претором Сицилии. Ему было предоставлено право набрать шесть легионов с соответствующим количеством вспомогательных войск и разрешено из остатков армий Лентула и Геллия составить еще четыре легиона. Таким образом Красе получал в свое распоряжение восемьдесят четыре тысячи человек — огромнейшее войско, больше которого не видали со времен войны Суллы с Митридатом. На следующий день после своего избрания Красе опубликовал воззвание, которым призывал граждан к оружию, для войны против Спартака. Декрет Сената обещал необычайные награды тем ветеранам из войск Суллы и Мария, которые Согласятся принять участие в этом походе. Этот декрет и воззвание Красса подняли, дух впавших в уныние граждан; поднялось благородной соревнование между молодыми людьми из самых знаменитых семейств — все спешили записаться в легионы Красса. Красе с лихорадочной энергией занялся формированием войска, выбрал себе квестора и трибунов среди людей, наиболее опытных в военном деле, не обращая внимания ни на их положение, ни на сословие. На должность квестора он назначил Публия Элия Скрофу, земледельца из Тибура, который участвовал в одиннадцати войнах и ста тридцати сражениях, получил двадцать две раны, награды и венки и затем вернулся к мирной жизни Красе не счел ниже своего достоинства пойти и просить его согласия поступить к нему на службу, чтобы раз навсегда покончить с гладиатором. Скрофа, растроганный посещением Красса, охотно согласился быть квестором и, покинув ясный покой родных холмов Тибура, последовал за ним в Рим. Через одиннадцать дней после своего избрания претором Марк Лициний выступил во главе четырех легионов, составленных из старых солдат, набранных в Риме и в соседних областях, и направился к Отрикулуму, городу, находившемуся между землями экванов и умбров. Там один из заместителей Красса Авл Муммий набирал и формировал два других легиона и вспомогательное войско. В момент выступления из Рима претора радостно приветствовал весь народ, собравшийся у Ратуменских ворот, где был раскинут лагерь Красса. Претору сопутствовали не только добрые пожелания граждан всех сословий, но еще и покровительство богов, проявивших свою благосклонность к этому походу путем добрых предзнаменований: так, по крайней мере, заявили жрецы, гадавшие по внутренностям животных. В первом легионе были две когорты юношей самых видных семейств, пожелавших следовать за Крассом в качестве простых солдат. Среди них были Марк Порций Катон, Тит Лукреций Кар, Кай Лонгин Кассий, Фауст, сын Суллы, и сотни других из консульских фамилий, а также и сотни юношей из сословия всадников. Все родственники, друзья и клиенты этих юношей провожали легионы Красса до Мильвийского моста. Через четыре дня Красе дошел до Отрикулума, где раскинул лагерь на сильной позиции, решив заняться здесь обучением своего войска. В то же время он рассчитал, что с этого места он одинаково прикрывал Рим от нападения гладиатора, — двинется ли тот непосредственно из Умбрии или же пройдет через область пиценов. Почти целый месяц стояли в полнейшем бездействии Красе в Отрикулуме и Спартак в Арециуме, занятые только подготовкой к военным действиям, придумыванием новых планов и новых ловушек для неприятеля. Когда, по мнению Спартака, наступило подходящее время, он в одну бурную ночь велел своим легионам, соблюдая полную тишину, выйти из лагеря. Семь тысяч кавалеристов под начальством Мамилия остались в лагере, а тысяча двинулась вперед в качестве разведчиков. Воспользовавшись бушевавшим ураганом, Спартак шел всю ночь, почти весь следующий день и достиг Игувиума, откуда намеревался двинуться, скрываясь от Красса, через Камеринум, Аскулум, Сульмо, Фуцинское озеро и Субиак на Рим. Тем временем кавалерия, оставшаяся в лагере в Арециуме, вела обычную разведку и, как всегда, запасалась в соседних городах продовольствием, с расчетом на семьдесят восемь тысяч гладиаторов. Население должно было думать, что войско гладиаторов все еще находится под Арециумом, о чем, по соображению Спартака, будет доведено до сведения Красса. Спартак, идя вдоль цепи Апеннинских гор, по очень тяжелой дороге, заставляя свое войско делать не менее двадцати пяти — тридцати миль в день, шел через землю пиценов в Рим, к стенам которого он пришел бы неожиданно, если бы случай не открыл плана Спартака Марку Крассу. Спустя три дня после ухода гладиаторского войска из Арециума, Красе, видя, что неприятель не выходит из своих окопов, решил пойти в атаку, пустив в ход все средства, чтобы вызвать Спартака на генеральное сражение, которое разом положило бы конец всей войне Он двинулся из Отрикулума и за четыре дня быстрейшего марша — ибо Красе понял, что Спартака можно победить только его же тактикой, — достиг окрестностей лагеря под Арециумом. Мамилий, узнав о приближении римского войска, ночью потихоньку оставил лагерь, согласно приказу Спартака. Таким образом на рассвете следующего дня разведчики Красса, проникшие до самого вала лагеря повстанцев, убедились в том, что войско Спартака покинуло лагерь. Красе был поражен этим известием и долго гадал, какое направление мог выбрать Спартак. Он немедленно послал свою кавалерию объехать все дороги, идущие от Арециума по разным направлениям, с приказом делать разведку не менее чем на тридцать миль в окружности. Вскоре он узнал, что кавалерия восставших, скрывшаяся из Арециума при его приближении, направилась через Игувиум к Камеринуму, и что сам Спартак со всем своим войском прошел несколько дней тому назад через Камеринум. Тогда Красе, опытный полководец, сразу понял, каково было намерение гладиатора, и придумал очень остроумный план, чтобы преградить дорогу Спартаку. Дорога Спартака шла вдоль восточного склона Апеннин, Красе же решил быстро двинуться к Риму, держась вдоль западного склона этих гор. Таким образом, двигаясь параллельно Спартаку, Красе проходил почти по прямой линии, а Спартак был принужден идти по кривой; благодаря этому один переход Красса равнялся трем переходам фракийца — преимущество, которое Крассу было необходимо, если он хотел отвоевать время и пространство, выигранные уже гладиатором. В пять дней тяжелого марша, который римские легионы проделали с похвальным рвением. Красе дошел до Реаге и, остановив здесь свои войска, дал им один день отдыха. Тем временем Спартак, передвигаясь с необыкновенной скоростью, прибыл в Клитернум, возле Фуцинского озера, но неожиданно был задержан рекой Велинус, сделавшейся непроходимой от обильных дождей. Он должен был задержаться на два дня, чтобы перебросить через реку плавучий мост, и еще на день — для переправы своего войска. Красе через своих разведчиков был уведомлен о прибытии Спартака в Клитернум. Он приказал Авлу Муммию с двумя легионами и шестью тысячами вспомогательных частей перейти реку Велинус у Реаге, затем скорым маршем вдоль левого берега реки двигаться на Альфабуцетлис, там перейти на правый и идти дальше, вплоть до Клитернума. В то же время он строжайше запретил Муммию принимать бой со Спартаком а, наоборот, приказал ему отступать, пока он, Красе, не подойдет и не атакует Спартака с тыла. Муммий точно выполнил полученные им от Красса распоряжения. Через ущелья Апеннин он добрался до Субиака, занял очень сильную позицию на склонах обрывистой скалистой горы и намеревался двинуться дальше на следующий день. Но трибуны стали уговаривать его не отступать перед неприятелем: они убеждали Муммия, что он может использовать благоприятный случай, предоставляемый ему судьбой, и разбить Спартака без помощи Красса; в этих горных ущельях гладиатор будет лишен возможности использовать свое численное превосходство. Они упрашивали Муммия дождаться Спартака на этой неприступной позиции: трибуны обещали ему от имени легионов, что будет одержана блестящая победа Муммий был совершенно увлечен надеждой на победу, которая казалась несомненной, и на следующий день при появлении Спартака вступил с ним в бой. Фракиец увидел, что он не может извлечь никакой пользы из занятой им позиции Поэтому, пока тринадцатый и четырнадцатый легионы сражались с врагом, он, собрав в один корпус всех велитов и стрелков из остальных легионов, приказал им взобраться на вершины окружающих гор и с тыла ударить на римлян. Легко вооруженные отряды с большим рвением повиновались приказу Спартака и, спустя три часа после начала битвы, в которой обе стороны сражались с равным мужеством и с одинаковым упорством, римляне увидели, к великому своему изумлению и ужасу, что все близлежащие вершины покрыты неприятельскими пращниками и стрелками, которые обрушивали на них град метательных снарядов всякого вида, а потом начали спускаться вниз, чтобы охватить их с флангов и с тыла. Увидев это, римляне обратились в стремительное бегство, бросая оружие и щиты. Они потеряли свыше семи тысяч убитыми.