Пока революция была сильна, Николай II держался за Столыпина. Но между властным и напористым министром и мягким и коварным царем — сравнивали их в то время с Борисом Годуновым и Федором Иоанновичем — рано или поздно должен был произойти разрыв. И дело было не только в разности характеров: царь более всего хотел восстановления неограниченного самодержавия, реформизм Столыпина, хотя и говорил он обратное, вел к дальнейшему ограничению власти царя. — Григорий, мне Столыпин не нравится своей наглостью. Как быть? — якобы даже как‑то пожаловался царь. — А ты испугай его своей простотою… — сказал Распутин. — Возьми один самую простую русскую рубашку и выдь к нему, когда он явится к тебе с особенно важным докладом. Царь так и сделал — и на вопрос Столыпина ответил, наученный Распутиным: «Сам Бог в простоте обитает». Как Распутин рассказывал Илиодору, «от этих слов Столыпин прикусил язык». Не знаю, как Столыпина, но князя Н. Н. Львова царю «смутить» рубашкой вполне удалось. «Я ожидал увидеть государя, убитого горем… — вспоминал он позднее об их встрече в 1906 году, — а вместо этого ко мне вышел какой‑то веселый, разбитной малый в малиновой рубашке». Первый конфликт между Столыпиным и царем произошел весной 1909 года. Год назад морской министр внес в Думу законопроект о кредитах и штатах морского Генерального штаба — Дума проект одобрила. Государственный Совет отклонил, сославшись, что в ведении законодательных палат находятся только кредиты, но не штаты. Морское ведомство изменило проект, Дума изменений не приняла, настроения подогрелись речью Гучкова о некомпетентности многих военачальников. В Государственном Совете Столыпин настаивал на принятии законопроекта в думской редакции, Витте и Дурново указывали, что это будет началом вмешательства Думы в прерогативы монарха. С помощью голосов министров законопроект был принят — царь его не утвердил. Столыпин заговорил об отставке, чего, собственно, добивались Витте и Дурново, метя на посты председателя и министра внутренних дел. Но царь смотрел на Столыпина как на во всяком случае меньшее зло. «…Я не допускаю и мысли о чьей‑нибудь отставке», — писал он ему 25 апреля 1909 года. Именно в это время Илиодор был принят царицей и получил разрешение царя оставаться в Царицыне. Мало того, после его нападок саратовский губернатор С. С. Татищев в январе 1911 года был заменен П. П. Стремоуховым. Но Столыпин решил настоять и на переводе Илиодора из Царицына. Вырубова говорила Илиодору, что царь только из‑за протестов «отца Григория» не соглашается на это. Однако в конце января 1911 года последовало распоряжение Синода о назначении Илиодора настоятелем Новосильского монастыря Тульской епархии. Илиодор не подчинился. Распутин телеграфировал ему, что царь пришлет епископа и «своего человека» — прибыли епископ Тульский Парфений и флигель‑адъютант полковник А. Н. Мандрыка. Командируя в Царицын Мандрыку «для расследования и доклада», царь 2 февраля 1911 года писал Столыпину: «Народ должен знать, что царю близки его горе и его радости». Радуя народ и огорчая Парфения с Мандрыкой, Илиодор не подчинился и им и хотел ехать в Петербург — тогда отцепили его вагон и доставили к Гермогену, который все же уговорил его ехать в Новосиль. Но тут произошел второй, решающий конфликт между царем и Столыпиным. В мае 1910 года правительство внесло в Думу законопроект в духе столыпинского «национал‑либерализма» о введении земств в шести западных губерниях. Повторилась история со штатами морского штаба: в Думе проект прошел, а в Государственном Совете застопорился — правые, во главе с П.Н. Дурново и Д. Ф. Треневым, увидели в цензовых ограничениях польского дворянства ослабление консервативного принципа. Царь предложил правым поддержать правительство, но на вопрос Трепова, следует ли понимать это как приказ, ответил, что члены Совета могут голосовать «по совести». 4 марта 1911 года проект был забаллотирован в Совете, и на следующий день Столыпин подал в отставку. На этот раз царь не сказал, что он «не допускает мысли об отставке», но свое обычное: «Я подумаю». По‑видимому, он склонялся отставку принять, однако его мать и великие князья Александр и Николай Михайловичи отговорили его, пугая новым взлетом революции. Условием своего возвращения Столыпин поставил — роспуск на три дня Совета и Думы и принятие Положения о земствах на основании ст. 87 Основных законов, а также удаление Дурново и Трепова из Петербурга до конца года. 10 марта, к негодованию обеих палат, царь принял эти условия. Но люди, причастные власти, понимали, что царь этого насилия над своей волей Столыпину не простит. Первый щелчок тот получил в деле Илиодора. Едва узнав об отставке Столыпина, Илиодор бежал из Новосиля в Царицын и «устроил с народом двадцатидневное сидение в монастыре», где произносил речи, что Столыпина «нужно сечь по средам и пятницам… чтобы выбить из него масонский дух». В монастырь прибыл Гермоген якобы уговаривать Илиодора подчиниться властям, а на деле поддержать его в борьбе с ними. Товарищ министра П. Г. Курлов приказал губернатору арестовать Илиодора. Не решаясь брать штурмом православный монастырь, Стремоухов запросил разрешение царя. Подогреваемый телеграммами Распутина, царь приказал оставить Илиодора в покое, и Столыпин 28 марта предложил Стремоухову «прекратить всякие действия против монастыря и Илиодора и отбыть в Саратов». Впоследствии Столыпин говорил ему, что «в своих исходных положениях Илиодор прав»: революцию делают «жиды и интеллигенция», но методы Илиодора и его безнаказанность все губят. Безнаказанность даже породила легенду, что Илиодор — незаконный брат государя. Синод, не желая явно отказываться от предыдущих решений, 31 марта постановил уволить Илиодора от должности настоятеля Новосильского Свято‑Духова монастыря и за самовольный отъезд назначить двухмесячную епитимию «в пределах таврической епархии». 1 апреля царь наложил резолюцию: «Иеромонаха Илиодора, во внимание к мольбам народа, оставить в Царицыне, относительно же наложения епитимий предоставляю иметь суждение Св. Синоду». Суждение свелось к отмене запрещения служить и епитимий «ради предстоящих великих дней страстной седмицы и Св. пасхи». В мае ставленник Столыпина С. М. Лукьянов был заменен на посту обер‑прокурора Синода В. К. Саблером, бывшим товарищем обер‑прокурора при К. П. Победоносцеве. Назначение Саблера поддерживал Распутин — по его словам, Саблер ему за это «в ноги поклонился». Распутина с Саблером познакомил П.С. Даманский, управляющий синодальным контролем, вслед за тем быстро возведенный в товарищи обер‑прокурора. Тогда же Николай принял своего мнимого брата. «Моргая своими безжизненными, усталыми, туманными, слезящимися глазами, мотая отрывисто правою рукой и подергивая мускулами левой щеки», он, поцеловав Илиодору руку, сказал: «Ты… вы… не трогай моих министров. Вам что Григорий Ефимович говорил… говорил. Да. Его… нужно слушать. Он наш… отец и спаситель… Да… Господь его послал… Он тебе, вам ведь говорил, что… жидов, жидов больше и революционеров, а министров моих не трогай…» Окрыленный этой встречей и победой над Столыпиным, Илиодор вполне почувствовал себя посредником между царем и народом. В июле он с двумя тысячами сторонников через несколько городов совершил паломничество в Саров, встречаемый духовенством, губернаторами, сбивая с прохожих шапки, приказывая арестовывать непочтительных, мажа дегтем репортеров и останавливая трамваи с криком: «Проклятые жиды! Снимайте шапки! Русь идет!» Так что по крайней мере указание государя насчет «жидов» он выполнил. Но слава кружит голову, и Илиодор пренебрег другим указанием — а именно «слушать Григория Ефимовича». Распутин, вернувшись из Иерусалима и посетив Петербург, прибыл в Царицын 19 июня и был на этот раз встречен Илиодором довольно небрежно. Слегка встревоженный, Распутин рассказал ему, что царю он понравился, прочат его в архимандриты, но царица сказала: «Ты Феофана и Вениамина не бойся… они ходят с низко опущенной головой, а вот Илиодора‑то бойся, он друг‑друг, а потом так шуганет нас, что и тебе некуда будет деться, да и нам‑то нелегко придется». Все же Распутин попросил у царицы 3000 рублей для Саровского паломничества Илиодора, и деньги настроили того дружелюбнее. На проводы Распутина собралась большая толпа, преимущественно женщин. «Возлюбленный наш друг и брат во Христе, — начал Илиодор. ‑…Некоторое время над тобой висели черные тучи человеческой клеветы и неправды, когда на тебя ополчились все безбожники и жиды», впрочем, их нападение лучше всего доказало, что Распутин — «великий человек с прекрасной ангельской душой». «Великому человеку» были торжественно преподнесены — купленные на его же деньги — цветы, чайный сервиз и икона, и он в ответ произнес прощальную речь. "Здесь, в первый раз за все время моего знакомства, он показался мне очень привлекательным, — вспоминает Илиодор. — Тонкая, высокая фигура его… тянулась вперед… волосы его и борода, слегка развеваемые ветром, красиво метались во все стороны… Он говорил отрывисто, твердо и звучно: «Да, враги восстали на меня. Думали, что мне конец. Нет. Шалишь. Им конец, но не мне. Кто они? Червяки, которые ползают на внутренней стороне покрышки кадушки с кислой капустой!» Распутин и Илиодор в увитой цветами карете, с ведомой под уздцы лошадью, во главе распевающей патриотические песни процессии медленно двинулись от монастыря к пристани. Несмотря на карету и цветы, Распутин заметил изменившееся отношение Илиодора и из Покровского телеграфировал в Царское Село: «Вот Илиодорушка‑то маленько испортился. Не слушается. Погодите ему митру. Пусть так будет, а там видно». Между тем разворачивались события, на время отвлекшие внимание Распутина от Илиодора и Гермогена. В конце июля 1911 года отдыхающий в Биаррице граф Витте получил с оказией письмо от журналиста Г. П. Сазонова, знакомого ему уже лет двадцать. Григорий Петрович Сазонов с 1899 по 1902 год издавал в Петербурге либеральную газету «Россия», закрытую за фельетон А. В. Амфитеатрова «Господа Обмановы», под которыми довольно прозрачно имелись в виду Романовы. В годы революции Сазонов поправел, завязал отношения с вождями Союза русского народа, но по мере успокоения начал леветь и затеял газету умеренного направления «Голос земли». С 1909 года Распутин наездами в Петербург часто у него останавливался, и «в конце концов, — пишет Витте, — он создал себе особое отношение к Распутину, нечто вроде аналогичного с содержателем музея, показывающего заморские чудовища». Сазонов первый стал использовать влияние Распутина для продвижения коммерческих предприятий, и тот помог получить в 1910 году уставы двух банков. Теперь Сазонов сообщал Витте, «что судьба Столыпина спета, что государь твердо решил от него избавиться и не позже, как после торжеств в Киеве», что государь остановился для назначения министром внутренних дел на Хвостове, нижегородском губернаторе… Они, т. е. Сазонов с Распутиным, едут в Нижний окончательно переговорить по этому предмету с Хвостовым, но что у них есть только одно сомнение — это что Хвостов молод и едва ли может заменить Столыпина в качестве председателя Совета, но что он будет прекрасный министр внутренних дел, а затем, — вспоминает Витте, — закидывается удочка в виде вопроса, не соглашусь ли я занять место председателя Совета министров, чтобы дать авторитетность новому министерству. Я на это тоже через оказию ответил Сазонову, что я получил его письмо и остался в недоумении, кто из нас сумасшедший. Они, которые мне такую вещь предлагают, или я, которому они считают возможным такую вещь предлагать. Нужно сказать, что Хвостов — один из самых больших безобразников. Между нынешними губернаторами столыпинской эпохи есть масса больших безобразников; но Хвостов имеет перед ними первенство: для него никаких законов не существует". Как видно из слов Витте, возмутило его предложение сотрудничать с А. Н. Хвостовым, а вовсе не принять пост председателя Совета министров из рук Распутина. Человеку власти и дела, Витте было нелегко в отставке, он считал себя единственным человеком, еще способным спасти Россию от надвигавшегося хаоса, понимал, что с уходом Столыпина создастся вакуум — и он может быть приглашен к власти. Противодействием Столыпину в вопросе о штатах морского штаба и западных земствах он если и не завоевал поддержку консерваторов, то их собой примирил, в то же время постоянная критика столыпинских «военно‑полевых судов» и «чрезвычайных положений» сохраняла его престиж среди либералов. Единственным препятствием на пути к власти была личная неприязнь царя и царицы. Витте «счел для себя возможным прибегать к помощи Распутина в надежде восстановить расположение царя и быть призванным к власти», — с осуждением пишет А. П. Извольский. В своих воспоминаниях Витте, иронизируя об увлечении Распутиным в Царском Селе и в петербургских салонах, о нем самом не отзывается ни хорошо, ни дурно и не упоминает о знакомстве с ним. Между тем через того же Г. П. Сазонова они познакомились в начале 1910 года. Ранее Распутин называл Витте «мазуриком и хитрым человеком» — впрочем, по‑русски «простота хуже воровства», так что отзыв и не совсем дурной. Личное знакомство изменило взгляд Распутина. В марте 1910 года А. В. Богданович записала в своем дневнике, что Распутин "спелся с Витте, и жена Витте воспылала к нему любовью и доверием… Витте хочется снова получить власть, думает ее получить через «блажку»… «Особенно дорогим другом Григория Ефимовича является граф С. Ю. Витте, которого старец всегда зовет просто: Виття, — пишет Илиодор. — „Старец" считает Виття очень умным и благородным человеком, а Виття в свою очередь… говорит, что у Распутина возвышенная душа, что он — человек больших добродетелей и исключительного ума». В апреле 1910 года Распутин и Сазонов предлагали Илиодору встретиться с Витте — но Илиодор, незадолго перед тем предложивший повесить Витте на площади, едва ли был бы этой встрече рад. В 1912 году крайне правые ставили Распутину в вину его визиты к Витте. Позднее С. П. Белецкий показывал, что Распутин «был близок к семье графа С. Ю. Витте, которого он до конца своей жизни вспоминал с особой теплотой и о котором он при жизни графа… неоднократно говорил в высоких сферах, мечтал об обратном его возвращении к власти». Мосолов вспоминает, что когда в 1915 году он заговорил с Распутиным о проекте разделения России на наместничества, то первыми словами того было: «Что‑то Виття скажет?» Сам Витте в 1914 году, в частном разговоре, отозвался о Распутине как о человеке «большого ума», который «лучше, нежели кто, знает Россию, ее дух, настроение и исторические устремления. Он знает все это каким‑то чутьем». Распутин произвел сильное впечатление на графиню Витте, как на нее ранее произвел впечатление о. Иоанн Кронштадтский. Витте, напротив, отзывается об о. Иоанне как о человеке «ограниченного ума… несколько свихнувшегося приближением к высшим, а в особенности царским сферам». Не принимал он всерьез и свою кузину Е. П. Блавацкую, хотя к царским сферам и не приближенную, но пользующуюся большим авторитетом среди мистиков. Скептика и циника, Витте едва ли занимала мистическая сторона Распутина — самое большее в той степени, в какой он мог через нее повлиять на царя. Не думаю, однако, что его увлечение Распутиным было фальшиво, не стал бы он надолго подделываться к «старцу», коль скоро он к царю не подделывался. Я постараюсь показать дальше, что в основе для многих неожиданного сближения любимого царем и царицей «Божьего человека» и ненавидимого ими «двуличного министра» лежала близость их политических взглядов. В то время как Витте в Биаррице выжидал ход событий, Распутин с Сазоновым в середине августа 1911 года прибыли в Нижний Новгород для переговоров со вторым участником предполагаемой комбинации. «С виду похожий на медведя», Алексей Николаевич Хвостов прославился своими черносотенными выходками, сам считая себя просто откровеннее других дворян, тайным черносотенником почитал он и Льва Толстого, который в горячем 1905 году «часто прибегал к администрации за помощью в своих недоразумениях с крестьянами». Из тульских вице‑губернаторов Хвостов был переведен губернатором в Вологду, а затем в Нижний Новгород, откуда подал он государю записку, что Столыпин не уничтожил революцию, а только загнал в подполье и что наиболее действенной мерой было бы «всех лиц, подозреваемых как революционеров и смутьянов, просто‑напросто тем или другим путем, но энергично уничтожать». Как можно понять, «наверху» записка понравилась: Хвостов «был принят государем сидя, что считалось высшим знаком благоволения». Распутин, показывал впоследствии А. Н. Хвостов, «предложил мне место министра внутренних дел… Я был удивлен его появлением, не придавая ему такого значения, какое впоследствии обнаружилось… Я крайне удивился возможности ухода Столыпина, так как в провинции нам казалось, что Столыпин сила непререкаемая… Распутин объявил мне, что он… из Царского послан — посмотреть мою душу… Это казалось мне, в то время непосвященному, несколько смешным, и я с ним поговорил шутовским образом, а потом… послал полицеймейстера свезти его на вокзал». Хвостов не пригласил Распутина обедать и не познакомил со своей семьей, о чем тот просил. Прямо с вокзала Распутин послал телеграмму Вырубовой, копию тут же доставили губернатору, что‑то вроде: «Хотя Бог на нем почиет, но чего‑то недостает». Г. П. Сазонов, давший «старцу» и губернатору поговорить наедине, впоследствии рассказывал Коковцову, что Хвостов принял их хорошо, но наотрез отказался от сотрудничества с Витте, и тогда Распутин по возвращении сказал в Царском Селе: «Хвостов шустер, но молод. Пусть еще погодит». Месяцы, последовавшие за его победой, Столыпин был подавлен. «Что‑то в нем оборвалось. Былая уверенность в себе куда‑то ушла, и сам он, видимо, чувствовал, что все кругом него, молчаливо или открыто, но настроено враждебно», — вспоминает В. Н. Коковцов. По словам Витте, на одном из докладов царь сказал Столыпину: «А для вас, Петр Аркадьевич, я готовлю другое назначение». Дочь Столыпина пишет, что отец никогда не был настроен мистически, но теперь увидел во сне старого друга, сообщившего ему о своей смерти — и на следующий день действительно пришла телеграмма об этом. Между тем в Киеве готовились к приезду царя на открытие памятника Александру II. Произведено было около трехсот обысков и несколько арестов, из разных городов стянули дополнительные силы полиции, прибыли со своими сотрудниками товарищ министра, ведающий полицией, П. Г. Курлов и начальник дворцовой охраны А. И. Спиридович. Столыпин приехал 25 августа — П. Г. Курлов и В. А. Дедюлин, назначенный ответственным за охрану царской семьи и министров, знали, что отношение царя к Столыпину изменилось, и игнорировали его. Когда 29 августа утром прибыл царь с семьей, для Столыпина не нашлось места в экипажах царского кортежа, и киевский городской голова предоставил ему свой экипаж. Проезжая по центральной улице, царица в первых рядах кричавшей «ура» толпы увидела Распутина. «Государыня Григория Ефимовича узнала, кивнула ему… А он ее перекрестил», — рассказывал впоследствии член Союза русского народа, которому было поручено опекать Распутина. Но когда появился экипаж Столыпина, «Григорий Ефимович вдруг затрясся весь… Смерть за ним!… Смерть за ним едет…» Неясные слухи о возможном покушении ходили по городу. За два дня до начала торжеств к начальнику Киевского охранного отделения полковнику Н. Н. Кулябко неожиданно явился молодой человек, бывший в 1907‑09 годах под кличкой «Аленский» секретным сотрудником среди «анархистов‑коммунистов». Ему случайно стало известно о предстоящем приезде в Киев двух членов партии эсеров, мужчины и женщины, для убийства Столыпина. Кулябко тут же пригласил в кабинет своего шурина Спиридовича и вице‑директора Департамента полиции Веригина, договорились, что, как только террористы приедут, «Аленский» тут же даст знать. Курлов принял дополнительные меры по охране царя, по‑прежнему игнорируя Столыпина, хотя по службе и доложил ему о сообщении «Аленского». 31 августа «Аленский» дал знать, что «организация» прибыла и мужчина остановился у него: за квартирой было установлено наружное наблюдение. В тот же вечер «Аленский» — для опознания террористов и на случай срочного доклада — получил от Кулябко билет в купеческий сад на концерт в присутствии царя, а 1 сентября — в городской театр, где назначен был парадный спектакль. В перерыве между вторым и третьим актом оперы «Жизнь за царя» Николай II с дочерьми Ольгой и Татьяной вышли из ложи и вдруг «услышали два звука, похожие на стук падающего предмета, — писал он через девять дней матери, — я подумал, что сверху кому‑нибудь свалился бинокль на голову, и вбежал в ложу». Но это был не бинокль. Несколько секунд назад к стоявшему возле оркестровой ямы лицом к залу Столыпину подошел молодой человек во фраке и, выхватив браунинг, дважды выстрелил. «Вправо от ложи я увидел кучу офицеров и людей, которые тащили кого‑то, — продолжает царь, делая разницу между „людьми" и „офицерами", — несколько дам кричало, а прямо против меня в партере стоял Столыпин. Он медленно повернулся лицом ко мне и благословил воздух левой рукой. Тут только я заметил, что он побледнел и что у него на кителе и на правой руке кровь… В коридоре рядом с нашей комнатой происходил шум, там хотели покончить с убийцей; по‑моему — к сожалению, полиция отбила его от публики», — замечает законолюбивый царь. Убийцей оказался киевлянин, помощник присяжного поверенного Дмитрий Богров — он же «Аленский», донесший на мифических террористов. 5 сентября Столыпин скончался, 9‑го состоялся военный суд, и 12‑го Богров был повешен. Убийство Столыпина остается загадкой. Наиболее вероятной мне кажется гипотеза, что Богров замышлял убить Столыпина еще в 1907 году и именно с этой целью установил связь с охранкой. Чтобы убийство не выглядело делом рук одиночки, но революционным актом, он предложил представителям партии социалистов‑революционеров «в случае убийства Столыпина» объявить, что это сделано по их приказу. Те отказались, и тогда Богров решил создать впечатление, что убийство — дело охранки, и тем скомпрометировать власти. Убивать царя он не хотел — как еврей, он боялся, что это вызовет погром в Киеве, как революционер, он считал, что Столыпин может предотвратить революцию, а Николай II только ускорить. Если эта гипотеза верна, она не снимает вопроса, насколько Кулябко, Спиридович, Веригин и Курлов были «обмануты» Богровым. Правда, Курлов не был особенно опытен в делах секретной полиции, но Кулябко, Спиридович и Веригин на этом, можно сказать, собаку съели, а директор Департамента полиции Н. П. Зуев телеграфировал Курлову, чтобы он не доверял Богрову. Либо хотели довести покушение — чье бы то ни было и на кого бы то ни было — до самой грани, чтобы террористу не избегнуть петли, а охранникам наград, либо Курлов с товарищами решили использовать предоставившуюся возможность избавиться самим и избавить царя от Столыпина. «Столыпин любил театральные жесты, громкие фразы, соответственно своей натуре он и погиб в совершенно исключительной театральной обстановке… — записал Витте. — Открывается третье действие после 17 октября. Первое действие — мое министерство, второе — столыпинское». Царь стоял перед дилеммой: идти ли по пути ликвидации реформ 1905 года, как ему подсказывало сердце, или по пути их развития, как ему подсказывал если не ум, то страх перед революцией. Как будто склонялся он поручить «третье действие» А. Н. Хвостову. Крайним консерватизмом, молодостью и нахрапистостью подавал тот надежду, что решится на то, от чего уклонился Столыпин, — окончательно покончить с законодательными палатами. Но провести его сразу из губернаторов в главы правительства было бы слишком — нужен был покладистый премьер, который своими костями устелил бы ему дорогу, как Горемыкин Столыпину. Витте, несмотря на поддержку его Распутиным, царь не пригласил бы — и не только из‑за личной неприязни, даже согласись царь на него, а он на Хвостова, скорее Витте оседлал бы Хвостова, а не наоборот. После недолгих колебаний царь поручил возглавить правительство министру финансов В. Н. Коковцову, стороннику статус‑кво, опытному бюрократу без сильного политического темперамента. Однако Коковцов в случае назначения Хвостова министром внутренних дел от поста председателя Совета министров отказался, сказав, что Хвостова «никто в России не уважает». Николай II уступил, скорее всего сообразуясь не с мнением «всей России», но со взглядом Распутина, что Хвостов «шустер, но молод». С. Е. Крыжановского, правую руку Столыпина, царь отверг, назначение ценимого царем П. Г. Курлова после его неясной роли в покушении на Столыпина носило бы слишком демонстративный характер. Сошлись на А. А. Макарове, которого Курлов сменил два с половиной года назад на посту товарища министра. Теперь пришлось уйти в отставку ему самому. Но царь — с присущим ему тихим упрямством — ни о Хвостове, ни о Курлове не забыл. На молебне о выздоровлении Столыпина не присутствовало ни одного члена царской семьи и даже свиты, ни один пункт расписания торжеств в связи с его ранением и смертью нарушен не был. По словам царя, известие о покушении на Столыпина царица приняла «довольно спокойно». Через месяц в разговоре с Коковцовым она сказала: «Верьте мне, что не надо так жалеть тех, кого не стало… Я уверена, что Столыпин умер, чтобы уступить Вам место, и что это — для блага России». Да и в отчете царя матери не чувствуется потрясения. Единственная фраза, отмеченная восклицательным знаком: «Радость огромная попасть снова на яхту!» Как принял известие о смерти Столыпина Распутин, я не знаю. В Киеве, однако, он встречался с императрицей — в первый день отказался к ней пойти, потому что дежурный адъютант «собака», но во время визита царя в Чернигов — между покушением на Столыпина и его смертью — разговаривал с ней и скорее всего обсуждал, кого назначить на освободившиеся посты. Илиодор в Царицыне отказался служить по Столыпину панихиду и начал рыть под монастырем катакомбы, чтобы защищаться от нового премьера.