Да, тяжёлая наследственность досталась Петру II. Судьбы матери он не помнил, об отце знал мало. Но всё вместе должно было наложить на него печать.
Детство, лишённое радостей, рождает робкий или угрюмый нрав, к тому же самодержавная вседозволенность (даже при властном Меншикове). Плюс капризы переходного возраста! Всё это — не лучший подарок для юного императора, — такое трудно вообразить!
Пётр строен, высок, здоровый румянец на щеках, лицо продолговатое, напоминает несчастного царевича Алексея, а голубыми глазами — мать, принцессу Шарлотту. Его можно назвать и красивым, кабы не хмурое, насупленное выражение.
Всё в его жизни определялось тяжким крестом рождения. Постоянно слышал он назойливые голоса — высокие и низкие, хриплые и певучие, требовательные и укоризненные, голос мачехи Екатерины, опекуна Меншикова, воспитателя Остермана и Ягужинского, Черкасского и Голицына… Но откуда знать, кто из них истинно думает о его благе? И ещё: постоянно слыша похвалы деду — Великому Петру, император-мальчик казался себе рядом с ним ничтожным… Тем не менее царевичу читали умные книги из греческой и римской истории, и они питали его мечтаниями о том, что может сделать император для своих подданных, и нередко предавался благим порывам. По ночам любил смотреть на небо, и звёзды представлялись ему подданными его, которых он мог осчастливить.
Этими порывами была наполнена первая речь юного царя в Верховном совете. Её можно назвать образцом доброжелательства и готовности сделать страну процветающей. Вот эта речь:
«Богу угодно было призвать меня на престол в юных летах. Моею первою заботою будет приобресть славу доброго государя. Хочу управлять богобоязненно и справедливо. Желаю оказывать покровительство бедным, облегчить всех страждущих, выслушивать невинно преследуемых, когда сии станут прибегать ко мне, и, по примеру римского императора Веспасиана, никого не отпускать от себя с печальным лицом».
Речь свою Пётр II произнёс 21 июня 1727 года на заседании Верховного тайного совета.
Что случилось с царём-отроком после смерти Екатерины? Он вырос, раздался в плечах, несколько огрубел лицом, а ещё изменился его характер: стал раздражителен, порывист, настроение его менялось необъяснимо…
Он был окружён умелыми, переменчивыми, не согласными друг с другом сановниками, но ещё не знал, что высшая ступень государственной лестницы — это место интриг и боевых поединков. Все делали вид, что покорствуют юному императору, но что скрывалось под маской ласкателей и царедворцев?..
Заправляет всем пока ещё Меншиков, но уже выступают вперёд Долгорукие, и на всех смотрит умными глазами Остерман. (Стоит взглянуть на его портрет, написанный Таннауэром, который писал Петра I на смертном одре. Как лукаво, чуть прищурившись обводит он всех глазами — и ничто не ускользнёт от его глаз!)
В июне 1727 года в Петергофе был устроен бал. Солдаты, гвардейцы маршировали под музыку, стреляли из пушек, пускали фейерверки, а вечером — ассамблея по петровским заветам: бал и танцы…
Красочное, необычайное зрелище представляла зала с танцующими парами! Длинные и пышные наряды делали дам высокими, крупными, мужчины же в коротких камзолах казались мелковаты, но зато столь ярки их одежды! He было и не будет, должно, столетия, в которое бы мужчины ходили в костюмах, столь щедро расшитых диковинными узорами, цветами, колосьями, в белых и розовых чулках, в туфлях, украшенных драгоценными пряжками, в завитых, надушенных париках. Ещё не вышли из употребления чёрные голландские парики, но многие красовались с белыми локонами.
Дамские юбки были подобны великолепным распустившимся цветам, а талии, затянутые в корсеты, — стеблям. Тонкие кружева обрамляли шею и руки; платья натянуты на каркас, или корзину из китового уса, носившую название «панье». А какие затейливые сооружения на головах! Этакие архитектурные сооружения из кружев, лент, стрекоз и бабочек, и носили они французское название — фонтанж.
Как ценили люди удовольствия! Они словно вырвались из узких теснин Петра I. Одевались со смыслом, ладно двигались, на особый манер снимали шляпу, доставали табакерку.
«Танцует Катерина Долгорукая, ласкаясь к иностранному посланнику Миллюзимо, капризная девица», — думает Остерман. А глядя на Елизавету, дочь почившей императрицы, размышлял: «Славная наследница трону! Соединить бы их с Петром…»
Пётр тоже смотрит на неё, явно любуется, кажется, она — единственная, кто вызывает на лице его улыбку. Впрочем, нет, есть ещё одна фигура, способная заразить юнца весёлостью, — это Иван Долгорукий.
Один из сыновей князя Алексея Григорьевича Долгорукого, брат Катерины, член, можно сказать, самого сильного клана, князь Иван сблизился с царевичем, ещё при жизни Екатерины I бросился к нему в ноги и поклялся служить верой и правдой. Они не раз бывали вместе на охотах, и князь даже нёс царевича на руках, когда тот упал с коня и повредил ногу.
* * *
…В тот июньский день Пётр II, прихрамывая, подошёл к окну, глянул на дорогу, и нетерпение отразилось на его лице: где он, отчего нейдёт Иван?
С той поры, как появился Иван, от него исходили истинная верность, жизнелюбие, в его присутствии наследник делался улыбчивым и мягким. С ним можно беспричинно веселиться, играть, спорить о том, что надобно России. Была у Ивана ещё удивительная способность появляться в тот именно момент, когда очень нужен.
Отчего, однако, нейдёт он теперь? Есть нужда, поговорить надобно про Меншикова, а его всё нет и нет. Пётр снова подошёл к окну и увидел подъехавшую к крыльцу знакомую карету. Ваня!
И вот они уже сидят обнявшись, и Пётр говорит о самом сокровенном:
— Ваня, как бы желал я сделать нашу страну богатой, а народ — послушным и небедным… Когда меня коронуют — мне же всё доступно, правда? — я всё для того сделаю. Ты что так долго не был?
— Я? — рассеянно, весь в своих мыслях, отвечал князь. — Я был у Шереметевых!
— A-а… Мне понравилось в их Фонтанном доме, славная графинюшка.
Для Ивана тоже теперь дорогим домом стал Фонтанный дворец — счастливый случай помог тому. Отправилась раз Наташа Шереметева одна, не спросясь у брата, на Невскую першпективу, в аптеку, а выходя из аптеки, поскользнулась, упала, — тут её подхватил бравый молодец, брови широкими чёрными дугами, глаза с огнём, — князь Иван. Спросил, где её дом, — и повёз на Фонтанку.
В доме уже поднялась хлопотня — слуги высыпали на крыльцо, бабушка замерла у окна. Спаситель взял её на руки, и, пока нёс к крыльцу, видела она перед собой его весёлые чёрные глаза, а о боли в ноге позабыла. И была как завороженная. Он не отводил взора от её серьёзных серых глаз, ласково улыбался, а потом слегка прижал к себе и коснулся губами пальцев. Она смутилась, заалела, смущённая его смелостью, и вспыхнула.
— Куда нести прикажете сей драгоценный груз? — спросил князь у бабушки.
— На второй этаж, в мою комнату, — велела она.
Как пушинку, взметнул он её в угловую комнату — и, раскланявшись, представившись князем Иваном Долгоруким, удалился.
У бабушки было уютно, всё дышало стариной — сундучки, рундуки боярские, шкатулки, пяльцы, вышиванье на резном столике, парчовые нити… Руки её всегда чем-нибудь заняты. Вынула она тонкий шёлк, пяльцы, иглу и принялась вышивать «воздух» — пелену, вклад свой в Богородицкий монастырь (монастырь этот с давних пор опекали Шереметевы). Внучка лежала на диване кожаного покрытия, а бабушка восседала в кресле с львиными головами. Прежде чем взяться за иголку, достала табакерку, взяла щепоть табаку, нюхнула, с чувством чихнула и, высоко откинув голову, произнесла:
— Отменный молодой князь Иван Долгорукий… Глаза крупные, огненные, только рот мал — как у девицы… А всё ж таки есть в нём что-то от старого знакомого моего Якова Долгорукого.
Наталья ждала, что бабушка скажет что-нибудь о молодом Долгоруком, но у той были свои резоны обращаться к сей фамилии, и резоны тайные.
— Знатный был человек дядя его!.. — говорила она. — Ходил статно, как истинный боярин, но бороду сбрил рано, ещё до повеления царя Петра. Держал себя как гость иноземный, а сколь подвержен придворному этикету! Ручку поцеловать али цветок поднести — это пожалте!.. Ежели кто говорит, никогда не перебьёт… Истинный талант!.. — Лицо Марьи Ивановны посветлело. — А красоту как любил! Помню, приехал к нам в Фили, к зятю моему Льву Кирилловичу Нарышкину, — в аккурат кончили тогда храм строить. Уж как любовался той церковью, как хвалил, даже на колени пред нею опустился и землю поцеловал…
Наталья слушала бабушку, а виднелись ей чёрные ласковые глаза, сухие и горячие руки, и словно чувствовала жар, исходивший от них.
Марья Ивановна перекрестилась:
— Прости меня, Господи!
— Простит, простит тебя Господь! — воскликнула Наталья и понизила голос: — А Иван Алексеевич не похож на дядю своего?
За окном опустились ранние петербургские сумерки, прокрались в комнату.
— Иван-то Алексеевич? — вздохнула бабушка. — Ох, далеко, должно, ему до Якова Федоровича. Одно слово — фаворит. Всё ему дозволено, а сам ещё молод, без понятия… Феофан Прокопович его ругмя ругает. Шалун, охальник! По ночам на коне скачет, людей будит… Впрочем, языки людские злы, откуда сведать правду? Одно говорят, а иное — в деле… От нынешних-то, молодых, я отстала, все они мне хуже наших кажутся… Про Якова-то Фёдоровича, смотри, никому не сказывай, я только тебе, а ты помалкивай… — Марья Ивановна прикрыла глаза: то ли погрузилась в воспоминания, то ли уснула.
Грезила в тот вечер и Наталья — зелёный мундир, горящие на морозе щёки, брови-полумесяцы, губы на её руке… И, как бы сбрасывая наваждение, встрепенулась, рассердившись на себя. Что она, ума лишилась? Как могла глаз не отвести, руки не отнять? Матушкины заветы позабыла. Обещала фамилию свою высоко держать, а доверилась первому встречному оттого лишь, что он галант… А ну как слух пойдёт, что Шереметева графиня, дочь высокородного господина, честь свою позабыла? Князь на руках её таскал, балясы с ним разводила, а коли до братца сие дойдёт? Ведь Петруша — всему дому господин, дома хозяин…
Не знала она, что происходило в те дни с князем Иваном. Не знала, как сдружился с ним юный император, и как зол за то на него Меншиков, и что началась между ними чуть ли не война.