Итальянская кампания - 8 Мая 2015 - Все об мировой истории

Он знал, что в Вене его постараются лишить свободы действий, и не ошибся в этом. Все военные вопросы в австрийской армии решал придворный совет – гофкригсрат. Даже в ту пору, когда во главе его стояли люди с громкой боевой славой – Монтекукули, Евгений Савойский, – гофкригсрат приносил больше вреда, чем пользы. Когда же распоряжаться в совете стала военная бездарность вроде премьер-министра барона Тугута (1734–1818),108вредное влияние гофкригсрата, пытавшегося во всех мелочах управлять из Вены армиями, находившимися на расстоянии многих сотен верст, достигло исключительных размеров. Ходить на помочах Суворов вообще не желал, тем более на австрийских. Он отказался посетить Тугута, объяснив этот отказ так: «Куда мне с ним говорить? Он моего не знает, а я его дела не ведаю». Когда к нему явились члены гофкригсрата, он отказался изложить им свой план кампании, сказав, что рассудит обо всем на месте. Тогда австрийцы привезли собственный план, предусматривавший оттеснение французов до реки Адды. Суворов перечеркнул его накрест, заявив: – Я начну с Адды… А кончу, где богу будет угодно. Разумеется, у него имелся уже план войны. Но Суворов всегда составлял свои планы в общих чертах, моментально видоизменяя их в зависимости от обстановки. Было здесь и еще одно соображение, которое он высказал своим приближенным: – Если гофкригсрат узнает мои намерения, то через несколько дней о них будут знать и французы. Это не были необоснованные слова. Фукс, секретарь Суворова (бывший в то же время агентом тайной экспедиции), писал: «Я сам нашел в бумагах у взятых в полон французских генералов подробнейшие сведения о предположениях австрийских, из Вены им сообщенные». Французские шпионы выкрали в Вене план движения корпуса Розенберга, и если бы Суворов не двигался гораздо быстрее, чем предполагалось, французы успели бы подготовиться гораздо лучше. Опасение перед происками французских шпионов показывает, с какой серьезностью подходил Суворов к своим новым противникам. Годы 1793–1799 были годами ошеломляющих побед французских армий. Оборванные французские солдаты несли на штыках своих новые идеи, всемирные лозунги свободы, равенства и братства. Воодушевленные этими идеями, взрывавшими закостенелые устои феодальных государств, французы сражались с невиданным энтузиазмом. Правда, к концу XVIII века, во времена Директории и Бонапарта революционные войны Франции стали превращаться в войны захватнические. Впоследствии, когда Бонапарт сделался императором, процесс превращения оборонительных войн французской республики в захватнические достиг полного завершения. «…войны великой французской революции начались как национальные и были таковыми. Эти войны были революционны: защита великой революции против коалиции контрреволюционных монархий. А когда Наполеон создал французскую империю с порабощением целого ряда давно сложившихся, крупных, жизнеспособных, национальных государств Европы, тогда из национальных французских войн получились империалистские, породившие в свою очередьнационально– освободительные войны против империализма Наполеона».109 Но в 1799 году французская армия была очень сильна – и в идейном и в организационном отношении. Во главе французских войск стояли талантливые военачальники, выдвинувшиеся благодаря своим дарованиям, а не вследствие знатности рода. Революция же создала новую военную систему; армии были легки и подвижны, они не везли с собой громоздких, обозов, а питались за счет местных средств. В условиях непрерывных боев, когда не было времени обучать солдат сложному маневрированию, стали часто применять энергичный удар холодным оружием; вместо линейного строя применялся строй глубоких колонн и цепей. Старая тактика, осмотрительная, робко выжидающая, сменилась бешеным натиском; французы с бестрепетной храбростью, часто истомленные и голодные, предпринимали атаки, стремясь прорвать фронт либо обойти расположение неприятеля. «Ничего не сделано, пока остаетсяхоть что-нибудь сделать», было девизом французских командующих, и к этому присоединялся другой девиз: «Делать каждое усилие так, как будто бы оно было последним». И старые армии были способны на подобное напряжение, но только изредка и ненадолго: французы возвели исключение в правило, и в результате старые армии терпели одно поражение за другим. Только одна система обладала такой же силой: то была суворовская система. В тактическом отношении Суворов уже давно комбинировал линейный строй с колоннами; что еще важнее – он противопоставил французам такую же энергию, бесстрашие, подвижность и способность к лишениям. Питт недаром настаивал на посылке Суворова. Старая тактика обанкротилась, но в суворовской тактике были предвосхищены все главные преимущества французов. Выполнители этой тактики, русские солдаты, были воспитаны своим полководцем так, что и у них каждое усилие производилось с максимальным напряжением сил, и они дрались всегда по выражению Суворова, «как отчаянные… а ничего нет страшнее отчаяния». Иностранцы недаром отзывались, что русские батальоны «обладали твердостью и устойчивостью бастионов». Предстояла гигантская борьба, и Суворов был далек от недооценки своего противника. Нелегкая задача его становилась еще гораздо более трудной оттого, что большую часть вверенной ему армии составляли австрийские войска, а военная система австрийцев была в корне иной. Типичные представители «методизма», австрийцы силились все многообразие сражения вместить в узкие рамки кабинетной диспозиции. «Die erste Kolonne marschiert»,110как осмеивал много лет спустя эту систему Лев Толстой. Австрийцы предпочитали быть побитыми, но по правилам военной науки. Суворов же делал выбор в пользу «знатной виктории», хотя бы и противоречащей теории. Австрийцы избегали крупных потерь, уклоняясь от сражения, а русский полководец не признавал «ретирады» и считал, что часто кровавый бой есть кратчайший путь к миру. В своих обращениях к солдатам он пояснял, что случилось «большое злое дело», что «бездарные и ветреные французишки» своего короля «нагло до смерти убили», и вследствие этого возникла война. В какой-то мере он, несомненно, и сам верил в подобное объяснение причин войны. Австрийское же правительство стремилось «ниспровергнуть беззаконное правление» во Франции в целях обеспечения феодально-консервативного режима в Австрии; при этом оно ставило перед собой непосредственно захватническую цель: завладеть рядом итальянских провинций. Суворов был неподходящим партнером в этой игре, и австрийцы соответственно с этим определили отношение к нему. Суворовский план кампании против могущественного противника отличался исключительной глубиной и целеустремленностью и может служить прекрасным образцом его стратегии. Австрийский император ставил перед ним задачу обезопасить австрийские владения в Италии и территорию самой Австрии. Но Суворов смотрел на предстоящую кампанию иначе: как на необходимый первый этап борьбы, как на подготовку решительного удара, который должен перенести военные действия к берегам Сены. Суворов имел в виду организовать в дальнейшем общее наступление на Францию и привел в соответствие с этой главной своей идеей все мероприятия. Наступление в Италии должно было отвлечь силы неприятеля из Швейцарии и из долины Рейна и тем содействовать активности союзников на этих театрах войны. Исходя из этого, Суворов выбрал главное операционное направление на Брешию – Милан: захват Милана означал перерыв сообщений между французскими армиями, действовавшими в Италии и в Швейцарии; Суворов же устанавливал связь с рейнской и швейцарской группировками австрийцев (в Швейцарии имелся русский корпус) и одновременно приближался к Савойе, через которую он намеревался совершить вторжение во Францию. Наконец все процедуры были проделаны, и после десятидневного пребывания в Вене старый фельдмаршал выехал в действующую армию. * * * * * * * * * В итальянской армии насчитывалось 66 тысяч австрийцев и 17 800 русских: 14 200 человек пехоты, 2 800 казаков и 800 артиллеристов (впоследствии к ним еще прибавился русский десятитысячный корпус Ребиндера). Австрийцами командовал генерал Мелас. Командирами дивизий были: Вукасович, Отт, Цопф, Фрелих, Гогенцоллерн и Кейм. Французов было около 90 тысяч;111римской и неаполитанской армиями французов командовал даровитый Макдональд; во главе североитальянской армии стоял нелюбимый солдатами, неспособный и дряхлый генерал Шерер с 28 тысячами человек. Впрочем, этот Шерер в марте 1799 года наголову разбил Меласа, потерявшего при этом 20 тысяч человек. Суворов быстро приближался к фронту, обгоняя по пути колонны войск. То и дело он вздыхал и корчил гримасы: это были не его стремительные отряды. Бесконечные обозы плелись в хвосте русских полков: многие офицеры везли с собой жен, вместо денщиков – целые штаты дворни; иные вели даже своры борзых для охоты. С появлением Суворова все преобразилось, как по мановению волшебного жезла. Медленное продвижение сменилось быстрыми маршами; за 18 дней войска сделали 520 верст, совершая иногда переходы по 60 верст в сутки. Истоптанная в предыдущих переходах обувь развалилась; многие офицеры и солдаты шли босиком. Тех, кто не выдерживал марша, везли на повозках, Суворов приказал снять введенные Павлом букли и искусственные косы; и солдаты с наслаждением подставляли южному солнцу свои природные шевелюры. Австрийцы должны были соблюдать такой же походный режим, но им это оказалось невмоготу. День за днем они отставали от задаваемой Суворовым нормы, а он упрямо назначал новый переход, исходя не из фактического местонахождения австрийских войск, а из того, в каком они находились бы, если бы выдерживали темп марша. Австрийцы всячески выражали свое недовольство,112но фельдмаршал с завидным хладнокровием парировал все жалобы словами «унтеркунфт» и «бештимтзагеры» (также «нихтбе– штимтзагеры»). Первое слово от «Unterkunft» – удобная квартира – обозначало тяготение к комфорту, к уютному уголку; второе возникло так: на вопрос Суворова, сколько австрийских батальонов присоединилось к русским, австрийский адъютант ответил «Ich kann nicht bestimmt sagen» («Не могу точно сказать»). После этого Суворов окрестил «нихтбе– штимтзагерами» «немогузнаек» в австрийской армии. Суворов, в свою очередь, был недоволен австрийцами, так как они явно не могли удовлетворить предъявлявшимся им суровым военным требованиям. Перспективы взаимоотношений для союзников были неблагоприятны. В начале апреля войска, не встречая сопротивления, подошли к Вероне. Как и повсюду в Италии, веронцы делились на два лагеря: малоимущие классы населения симпатизировали республиканцам, богатые горожане, духовенство и знать сочувствовали союзникам. Вначале большинство итальянцев явно тяготело к Франции, но «безмерные грабежи французов и всяческие с их стороны насилия» охладили их пыл. Когда разнесся слух о приближении Суворова, экзальтированные веронцы вышли ему навстречу. Люди выпрягли лошадей из его кареты и сами везли его в город. Верона была украшена цветами, вечером зажгли иллюминацию. Здесь состоялась церемония принятия Суворовым верховного командования армий. Генерал Розенберг торжественно представил ему всех русских и некоторых австрийских начальников. Суворов приветливо обошелся с известными ему командирами, обласкал молодого Милорадовича, которого знавал еще ребенком, а князя Багратиона горячо расцеловал. Перечислив все фамилии, Розенберг умолк. Блестящая толпа русских и австрийских генералов с интересом ждала, что скажет им новый главнокомандующий. Суворов большими шагами ходил из угла в угол. Потом он начал, как бы не замечая присутствующих, произносить отрывистые слова: – Субординация! Экзерциция! Военный шаг – аршин! В захождении – полтора! Голова хвоста не ждет! Внезапно, как снег на голову! Пуля бьет в полчеловека. Стреляй редко, да метко! Штыком коли крепко! Мы пришли бить безбожных ветреных фрацузишков. Они воюют колоннами, и мы их бить будем колоннами! Жителей не обижай! Просящего пощады помилуй! Так он высказал свой катехизис и затем, круто остановившись, потребовал у Розенберга «два полчка пехоты и два полчка казачков». Розенберг с недоумением ответил, что вся армия подчинена своему главнокомандующему. Суворов страдальчески поморщился, но тут выступил Багратион и доложил, что его отряд готов к выступлению. – Так ступай же, князь Петр, – напутствовал его Суворов. Через полчаса авангард под командой Багратиона уже выступал из Вероны. Питт называл войны эпохи французской буржуазной революции «борьбою вооруженных мнений». Французские прокламации, возвещавшие о новом социальном порядке, были часто действительнее пушек. Австрийцам нечего было противопоставить революционным лозунгам. Однако Суворов издал к населению прокламацию, начинавшуюся словами: «Восстаньте, народы Италии!» В воззвании указывалось на поборы и насилия французов, на тяжкие налоги и реквизиции. Оно соответствовало моменту – французы в это время отступали, и население повсеместно провожало их партизанскими налетами. На следующий день после выступления Багратиона Суворов также покинул Верону и 15 апреля113прибыл в город Валеджио. В распоряжении Суворова находилось в это время 55 тысяч австрийцев; русские войска еще не дошли до Валеджио. Преследования французов, в сущности, не велось; речь шла лишь о том, предпринимать ли немедленное новое наступление. Суворов решил дождаться сперва хотя бы части русского корпуса и приучить пока австрийцев к новым для них приемам боя. В австрийские полки были командированы русские инструкторы для обучения штыковой атаке; была разослана специальная инструкция, продиктованная Суворовым, на немецком языке. Инструкция эта – свежий порыв ветра в рутине тогдашних военных правил. Однако Мелас и его сподвижники не могли и не хотели понять ее, как и вообще критиковали все распоряжения русского полководца. Они называли «глупостями» обучение австрийцев, возмущались преподанной им инструкцией, в которой им были непонятны и лаконичный слог Суворова и смысл его указаний. «Неприятеля везде атаковать! Что это за стратегия?» иронизировал один генерал. Оскорбленные тем, что приезжий «неуч» взялся их учить, австрийцы наперебой издевались втихомолку над инструкцией, называли ее «бредом сумасшедшего», «смесью ума и глупости» и т. п. Во всем этом чувствовалась непрерывно возраставшая неприязнь и попросту зависть к Суворову. Даже барон Тугут понимал это. В одном доверительном письме он сообщал: «Меня уверяют, что в нашем военном совете распространена такая зависть к русскому полководцу, что она повлияла на множество лиц в армии». Положение Суворова делалось с каждым днем все более сложным. В его войсках австрийцы составляли 80 процентов. Он не обладал терпением и ловкостью, чтобы сглаживать острые углы, и при своей болезненной впечатлительности остро воспринимал каждое проявление австрийцами недоброжелательства. Суворов разъяснил Меласу свой план действия, сводившийся к тому, чтобы энергично нажимать на французские армии, оставив заслоны против крепостей. Мелас подчинился ему. Правда, при этом он не преминул скептически заметить– Знаю, что вы – генерал Вперед. – Полно, папаша Мелас, – возразил фельдмаршал, – «вперед» мое любимое правило, но я и назад оглядываюсь. Тем временем к Валеджио подошли 11 тысяч русских, и 19 апреля началось общее наступление. Оставив заслоны против крепостей Мантуи и Пескьерро и отрядив небольшие части для демонстрации и для угрозы французским флангам, Суворов с главными силами (29 тысяч австрийцев и 11 тысяч русских) двинулся в глубь Италии, к Милану. Французы поспешно отступали, бросая артиллерию и портя дороги; в крепостях они оставляли незначительные гарнизоны. Первым таким пунктом была Брешия, где заперлись 1260 французов. Понимая моральную важность первого столкновения, Суворов назначил 15 тысяч человек для штурма Брешии, но комендант, видя безнадёжность сопротивления, сдался. Наступление продолжалось с неослабеваемой быстротой. Австрийцы с непривычки сотнями валились с ног, кляли судьбу и русского полководца. После перехода через одну реку под проливным дождем ропот охватил все слои австрийской армии, и сам Мелас присоединился к нему. Железный характер Суворова не изменил ему. Меласу было отправлено письмо: «До моего сведения дошли жалобы на то, что пехота промочила ноги, – начиналось оно, заканчивалось же следующим образом: – У кого здоровье плохо, тот пусть остается позади… Ни в какой армии нельзя терпеть таких, которые умничают». Австрийцы смирились, но после этого инцидента стало еще яснее, что Суворову нужно вести борьбу на два фронта: сражаться с французами и преодолевать скрытое сопротивление австрийского командования. 25 апреля войска подошли к реке Адде, важной естественной преграде на пути к Милану, и Суворов увидел, что французы намерены оборонять ее. Несмотря на сравнительную малочисленность своих сил, Шерер решил использовать крутизну берегов и ширину реки Адды, чтобы задержать здесь противника вплоть до прибытия подкреплений. Однако он не сумел организовать оборону. Он разбросал свои силы на протяжении 100 километров; они стояли редкой цепочкой и нигде не могли оказать серьезного сопротивления. Суворов предпринял активные действия сразу в нескольких пунктах на широком фронте. Это был совершенно новый по тому времени тактический прием, далеко опередивший представления военной науки не только суворовской, но и наполеоновской эпохи. Местом переправы для главной атаки он избрал Сен-Джервазио, приказав наводить здесь мосты. Однако, чтобы не дать французам разгадать план, он велел наводить мосты еще в двух пунктах: у Лоди и у Лекко, отстоявших один от другого на 50 километров. Мост у Сен-Джервазио был вскоре готов, несмотря на проливной дождь, мешавший работе. Однако переправу пришлось отложить: у Лекко отряд Багратиона встретил неожиданно крупные силы французов и попал в затруднительное положение. Город дважды переходил из рук в руки. Месяц спустя Суворов писал об этом бое: «При Лекко чуть было мою печонку не проглотили». После упорного боя французы были отбиты, а переброска туда Шерером резервов еще более обнажила его позиции в центре, у Сен-Джервазио. В 5 часов утра следующего дня началась переправа. В самый момент ее было получено от лазутчиков известие, что Шерер смещен и на его место назначен один из известнейших и образованнейших французских генералов, тридцатипятилетний Моро. Суворов улыбнулся, когда ему донесли об этом. – Мало славы было бы разбить шарлатана, – громко произнес он, – лавры, которые мы похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть. Моро немедленно начал стягивать свои разбросанные войска, но было уже поздно. Французам нужны были сутки на перегруппировку, но этих суток Суворов им не дал. Донской атаман Денисов с казачьими сотнями и венгерскими гусарами быстро переправился через реку, обеспечив развертывание пехоты. Французы храбро дрались, но в это время у них в тылу загремела канонада: Мелас взял предмостные укрепления через Адду и Кассано. Достойно упоминания, что в сражении на Адде русские полки почти не принимали участия: будучи уверен в успехе благодаря численному превосходству, Суворов желал сберечь цвет своей армии; к тому же ему хотелось посмотреть, чего стоят австрийцы. Впрочем, для преодоления упорной обороны противника у Лекко пришлось двинуть отряд под командой Багратиона, а дивизии Фрелиха и Кейма дрались очень вяло, что и позволило французам избежать полного окружения. Суворов, повидимому, лично появлялся в бою, и его присутствие электризующим образом действовало на австрийцев. «В источниках не говорится, присутствовал ли сам Суворов на этом пункте, – пишет Клаузевиц про один из эпизодов битвы, – но это весьма вероятно, и этим можно объяснить необычайную энергию этой атаки».114Что касается Суворова, то он говорил: «Здесь при мне и немцы хорошо воюют». Оказавшись между двух огней, французы начали поспешно отступать. Однако момент для отступления был уже упущен. Одна французская дивизия под командой генерала Серрюрье была окружена и сложила оружие. Здесь было взято в плен 200 офицеров и 2750 нижних чинов при 6 пушках. Потери французов составили около двух с половиной тысяч человек убитыми и ранеными и пять тысяч пленными; потери союзников – около двух тысяч человек. Путь на Милан был открыт. Суворов с обычной приветливостью обошелся с пленными: 250 офицеров были отпущены во Францию под честное слово, что не примут более участия в войне. Генералу Серрюрье Суворов вернул шпагу, сделав коварный комплимент, что не может лишить шпаги того, кто так искусно владеет ею. (Серрюрье не выставил на занятой им позиции даже постов наблюдения: он понадеялся на то, что русские не будут наступать на этом участке, так как берег был здесь очень крутой и спускать понтоны весьма трудно.) Суррюрье нахохлился и пустился в доказательства чрезмерной рискованности суворовской атаки. – Что ж делать, – вздохнул фельдмаршал, – мы, русские, уж так воюем: не штыком, так кулаком. Я еще из лучших. 29 апреля состоялся торжественный въезд в Милан. Снова овации, цветы и рукоплескания пылких итальянских обывателей, за три года перед этим (и год спустя) с таким же энтузиазмом встречавших Бонапарта. Обе армии получили щедрые награды. Австрийцы начали подумывать, что с их чудаковатым главнокомандующим можно ужиться. Мелас на Милаской площади захотел облобызать победоносного вождя, но потерял равновесие и, к общему конфузу, свалился с лошади. Кажется, только один человек был недоволен положением дел – сам Суворов. Форсирование Адды при двойном численном перевесе не было в его глазах особенной победой. Главное же – победа не была использована. Чуть ли не впервые в жизни, он не преследовал разбитого противника, позволив ему зализать раны. Он сделал это оттого, что русских войск там почти не было, австрийцы же были страшно утомлены сражением на Адде. У них не было еще нужной закалки; «выучить мне своих неколи было», с сожалением писал он в Вену русскому послу Разумовскому. Впрочем, Суворов признавал, что австрийцы «подтянулись». Князю Эстергази он заявил: «передайте императору, что я войсками его величества очень доволен. Они дерутся почти так же хорошо, как русские». Князю было не очень приятно слышать это «почти». Австрийцы под шумок принялись вводить в Милане свои порядки, и старый фельдмаршал с горечью видел, как его именем прикрывают действия, не вызывающие в нем никакого сочувствия. Генерал Мелас именем австрийского правительства обезоружил национальную миланскую гвардию, запретил ношение мундира уничтоженной Цизальпинской республики, ввел снова в обращение банкноты венского банка – словом, выказывал твердое намерение целиком восстановить старые феодальные порядки и вновь присоединить к Австрии отторгнутую от нее по Кампо-Формийскому договору 1797 года Ломбардию. Такие действия австрийцев вызвали резкое недовольство населения. Между тем популярность Суворова не ослабевала. Он уважал национальные обычаи, да и личное поведение его нравилось миланцам: он интересовался городом, с уважением отнесся к памятникам искусства и к духовенству. Вообще в этот период он как бы даже щеголял религиозностью. Это не помешало ему, впрочем, при встрече с одним католическим священником сперва смиренно поцеловать ему руку, а потом велеть дать ему пятьдесят палок вследствие жалоб местного населения. * * * * * * * * * Итак, можно было подводить первые итоги: за десять дней Суворов прошел 100 верст, выиграл сражение, завоевал Ломбардию. «Русский Аннибал избавляет Италию с такой же скоростию, как наказывал карфагенский» – метко выразился П. В. Завадовский. План гофкригсрата – дойти в конце кампании до реки Адды – был уже превышен. Барон Тугут недаром писал: «Нам могут поставить в упрек, что до прибытия Суворова мы испытывали лишь поражения, а с ним имели только успех». Но Суворов мечтал о походе на Париж, и первой предпосылкой этого похода было недостигнутое еще уничтожение французских армий в Италии. Перед ним был торопливо отступавший Моро; из средней Италии приближалась свежая сорокатысячная армия Макдональда; в тылу остались сильные французские крепости. Против кого обрушить главные силы? Гофкригсрат назойливо слал инструкции с требованием во что бы то ни стало взять крепости. Вопреки этому, Суворов устремился навстречу полевой армии противника, но отделил больше половины войск для осадных действий. Военные историки, приписывающие Суворову «скептическое» отношение к роли крепостей, ссылаются на одно высказывание, найденное в его заметках: «Нет земли на севере, которая бы так усеяна была крепостями, как Италия; и нет опять земли, которая бы, по истории, была так часто завоевана». Но полководец хотел этими словами дашь подчеркнуть, что нельзя слишком полагаться на крепости, что нельзя заведомо обречь себя на пассивность. А то, что овладение крепостью – если оно сочетается с активными действиями полевой армии и позволит в дальнейшем создать еще одну точку опоры в общем развитии наступательных действий – является несомненным успехом, это вытекает из многих недвусмысленных личных заявлений Суворова. Так, в связи со взятием Пескиеры он писал 29 апреля императору Павлу: «сим завоеванием мы господа на озере ди– Гардо и над коммуникациями…», по поводу Тортоны: «маркиз Шателер овладел крепостью Тортоной, ключей Пиемонта»; в мае Суворов доносит австрийскому императору о взятии крепости Иврея в таких выражениях: «крепость сия обеспечивает для нас долину Аостскую»; о Мантуе он писал, что эта крепость «толико важна» для операций, и т. д. и т. д. Нельзя упускать из виду и того, что, завоевывая крепости, Суворов захватывал большие запасы орудия и продовольствия (а это было очень важно). В одном Турине было захвачено 959 пушек, 60 000 ружей и т. д. Всего было взято в крепостях 2 000 пушек и «знатное количество амуниции, артиллерийских зарядов и пороху». Однако придавая большое значение ликвидации неприятельских крепостей, Суворов далеко не все их использовал в своих целях. Стремясь свести к минимуму утечку сил из операционной армии, он занимал гарнизонами не все крепости (некоторые он приказывал взрывать), самые же гарнизоны назначал очень небольшие. Тем самым он возлагал на них функции чисто пассивной обороны, оставляя зато больше возможностей для полевой, операционной армии. По большей части гарнизон назначался из нескольких сот человек (в Милан – батальон, в Пьяченцу – 6 рот, в Пичигетону – батальон и т. п.), и только в Турин было назначено 8 000 да в Мантую 5 000 человек. Таким образом, общее уменьшение численности полевой армии не было особенно велико (примерно 15 %). Количество же опорных пунктов было очень большим. Пункты эти выбирались чрезвычайно умело; достаточно указать на то, что Суворов дважды требовал серьезного укрепления форта Бард (на путях, ведущих из Швейцарии в Италию), а годом позже этот форт своим упорным сопротивлением едва не сорвал всего наполеоновского замысла (уже после блестящего перехода Наполеона через Альпы). Проведя два дня в Милане, он выступил с армией всего в 36 тысяч человек. Зато половину их составляли русские дивизии, которых так нетерпеливо ждал фельдмаршал и которые отстали отчасти из-за позднего выступления из России, отчасти из-за нераспорядительности австрийского интендантства. («Задние российские войска еще к нам не поспели, – сообщал Суворов, – но еще и тут мешает провиант по томным здешним обычаям».) Суворов принял решение воспрепятствовать соединению Макдональда с Моро, обрушившись на первого из них, как на наиболее опасного. Во исполнение этого плана войска двинулись к реке По, в направлении на Пьяченцу. Во время марша к По обнаружилось обстоятельство, многократно сказывавшееся потом в этой кампании, – слабость разведки. Несмотря на преимущество в коннице, союзники не умели наладить правильной рекогносцировки, что отчасти объяснялось незнакомством казаков со страной и ненадежной позицией населения. Изо дня в день приходили самые разноречивые слухи о передвижениях французов. Сообщили, что они оставили важную крепость Тортону; фельдмаршал двинул туда войска, но в Тортоне оказались французы. Затем выяснилось, что Макдональд вообще не выступал из Средней Италии, а Моро между тем искусным маршем занял сильную позицию на линии Валенца – Алессандрия, грозя тылу союзников в случае их движения против Макдональда; Суворов изменил план и повернул на Моро. Ему донесли, что Валенца очищена; он послал туда Розенберга, но известие оказалось ложным. Окружавшие Суворова трудности усугубились еще тем, что некоторые русские генералы стали проявлять непослушание; между тем французы были не такие противники, с которыми можно было безнаказанно позволить себе опрометчивые действия. Узнав, что Валенца занята французами, Суворов приказал Розенбергу срочно отступать. «Жребий Валенции предоставим будущему времени… наивозможнейше спешить денно и нощно». Но в отряде Розенберга находился только что прибывший молодой великий князь Константин Павлович. Он упрекнул Розенберга в трусости; тот не стерпел, устремился к Валенце, занял деревню Бассияньо, но тут был встречен превосходящими силами французов и отступил в беспорядке, потеряв 1 250 человек и 2 орудия. Поведение Розенберга было преступной ошибкой. Суворов рвал и метал. Он двинул почти все свои войска на помощь Розенбергу, одновременно еще раз предписал тому как можно скорее отступить; на этом приказе он собственноручно сделал пометку: «не теряя ни минуты, немедленно сие исполнить, или под военный суд». Павел I прислал великого князя Константина и вскоре вслед за тем Аркадия Суворова, чтобы «учились побеждать врагов». С великим князем приехал Дерфельден, имевший поручение заменить Суворова в случае его смерти и ставший правой рукой главнокомандующего. В записках генерал-адъютанта Комаровского, проживавшего тогда в Вене, содержится следующее любопытное воспоминание: «Лишь только граф Суворов приехал к армии, как начались победы; всякий день бюллетень объявлял о каком-нибудь выигрышном сражении, так что граф Дерфельден сказал мне: „Надобно просить великого князя ехать поскорее к армии, а то мы ничего не застанем; я знаю графа Суворова, теперь уже он не остановится". После неудачного дела при Бассиньяно, Суворов вызвал к себе великого князя. Когда тот приехал, фельдмаршал встретил его с низкими поклонами, затем уединился с ним в кабинете; князь вышел оттуда с красным лицом и заплаканными глазами и тотчас уехал; больше он не пытался вмешиваться в распоряжения главнокомандующего. Суворов проводил его с теми же низкими поклонами, но, проходя мимо офицеров его свиты, обругал их мальчишками. Через неделю после Бассиньяно произошло новое столкновение с французами, на этот раз по инициативе Моро, который, в свою очередь, не имел точных сведений и хотел выяснить обстановку. Дивизия австрийских войск была атакована близ Маренго; случившийся поблизости Багратион бросился на выстрелы, пристроился к флангам австрийцев и помог отразить неприятеля. Однако успех не был развит, и если Бассиньяно могло печальнее кончиться для русских, то под Маренго дешево отделались французы. Суворов опять не присутствовал на месте боя. Прискакав туда уже по окончании битвы и ознакомившись с происшедшим, он с досадой заметил: – Упустили неприятеля! Убедившись, что перед ним главные силы союзников, Моро решил отойти в Генуэзскую Ривьеру. Суворов не последовал прямо за ним; он свернул к столице Пьемонта – Турину. Этим он рассчитывал отрезать Моро от возможных подкреплений из Швейцарии и Савойи, поднять восстание во всем Пьемонте и обеспечить себе опорный пункт для наступления на Ривьеру. Вместе с тем захват Турина передавал в его руки огромные военные запасы. Марш к Турину происходил в трудных условиях. Немилосердно пекло солнце. Люди шли в пыли, обливаясь потом, терпя недостаток в воде. Суворов то обгонял колонны, то снова останавливался, пропуская их мимо себя и находя для каждой роты ободряющее приветствие. Он приказал шедшим во главе рот офицерам громко твердить двенадцать французских слов, которые обязал солдат выучить; чтобы лучше слышать, солдаты вынуждены были подтягиваться к головному офицеру. 27 мая союзные войска вступили в Турин. Французский гарнизон под командой решительного Фьооелли заперся в цитадели и начал обстреливать город. Суворов пристыдил Фьорелли, передал, что не зазорно, если несколько сот человек уступят целой армии, и в заключение пригрозил, если будет продолжаться бесцельный обстрел мирного населения, вывести на городскую эспланаду под огонь цитадели французских пленных. После коротких переговоров французы прекратили бомбардировку. Занятие Турина вполне отвечало желаниям Австрии, и фельдмаршал надеялся этим актом улучшить свои отношения с союзниками. Но случилось обратное, Суворов объявил восстановленным Сардинское королевство, а это нимало не соответствовало видам австрийского правительства, алчность которого пробуждалась по мере военных успехов. Фельдмаршалу было в резкой форме сообщено, что его компетенция – только военные вопросы, а устроение завоеванных областей принадлежит австрийцам. Суворов оказался в таком же положении, как в Польше в 1794 году, но на этот раз его разочарование было еще острее. Итак, все, что он совершает, имеет своим результатом удовлетворение аппетита австрийцев. В первую минуту у него мелькнула даже мысль возвратиться в Россию. Около этого времени он пишет в Вену Разумовскому: «Во мне здесь нужды нет, и я ныне же желаю домой». Но потом он подчинился. Жаловаться Павлу было– бесполезно; Суворов изливал душу в письмах к Разумовскому, указывал, что распущенная австрийцами пьемонтская народная армия могла бы составить 40 тысяч человек, что Вена вновь диктует ему «методические» планы кампании и т. д. Одно из писем заканчивается буквально стоном: «Спасителя ради, не мешайте мне». С этого времени в отношениях Суворова с австрийцами наступило резкое ухудшение. В письме к А.Г. Розенбергу от 2 июня 1799 года находим такие строки: «…Слава и честь вверенного мне войска для ме– нясвященнее, и все замыслы Тугута не вовлекут меня в расставленные им сети». Далее в этом письме Суворов напоминает о том, что принц Кобургский находился у него «в полном послушании», и благодаря этому были достигнуты победы при Фокшанах и Рым– нике. И если уж ныне он призван командовать австрийскими армиями, то следует подчинить ему и эрцгерцога Карла: «отнюдь не из амбиции, которой я 70 лет чужд, но по поводу общаго блага и моей зрелой практики». Письмо это очень интересно. Объединение в руках Суворова командования австрийскими армиями в Италии и Швейцарии имело бы громадное значение и, в частности, предотвратило бы неудачу в Швейцарии. Видимо, Суворов страстно желал осуществления этого плана. «Иначе, по силе моей (то есть несмотря на мою силу. – К. О.)долго или навсегда я мертвый капитал», восклицал он в этом же письме. Суворов прервал наступательные операции впредь до прибытия подкреплений и провел несколько недель в Турине, укрепляя дисциплину в войсках. Он хотел, чтобы репутация русского солдата стояла на высоте. Однажды к фельдмаршалу явился немец-офицер с пакетом от Ушакова. В разговоре он употребил выражение: «Господин адмирал фон Ушаков». – Возьми себе свое «фон»! – вскричал с гневом Суворов. – Раздавай его, кому хочешь. А победителя турецкого флота, потрясшего Дарданеллы, называй Федор Федорович Ушаков.115 Приблизительно в это же время ему довелось узнать, что один из его офицеров не умеет писать по-русски. – Стыдно, – покачал он головой, – но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски. Вообще национальное чувство в Суворове было исключительно сильно. Он неоднократно цитировал слова Петра I: «Природа произвела Россию только одну. Она соперницы не имеет». Особенно же высокого мнения был Суворов о русской военной силе. «Российское оружие – оружие Зевса», писал он.