Торжество победы называлось в Риме «триумф». Это было праздничное шествие войска и полководца среди народных рукоплесканий через город, через площадь, на Капитолийский холм, к храму Юпитера — покровителя римского народа.

 Победу над Македонией праздновали три дня. Такой богатой добычи Рим еще не видел. В первый день везли на 250 телегах статуи и картины греческих мастеров. Во второй день несли захваченное оружие и 750 бочек с серебряной монетой.

 В третий день вели 120 жертвенных быков с вызолоченными рогами, несли 77 бочек с золотыми монетами, везли дорогое убранство царского двора. На телеге везли оружие и диадему Персея, за телегой шли царские дети с толпой наставников, горько плача, а за ними, в темном платье, с немногими друзьями — бесчувственный от горя царь Персей.

Наконец на колеснице, в пурпурном плаще, ехал победоносный Эмилий Павел с лаврами в руке. Перед колесницей несли 300 золотых венков — дары от греческих городов, а за колесницей шло войско, отряд за отрядом, распевая победные песни.

Вся добыча пошла в казну. Она была так огромна, что с этих пор Рим навсегда перестал собирать налоги с римских граждан. Для себя Эмилий Павел оставил только одну ее часть: ворох свитков греческих книг, библиотеку македонских царей.

Эмилий Павел, братья Сципионы, Тит Фламинин — это были римляне уже иного закала, чем несгибаемый Фабриций, восхищавший Пирра Эпирского. Их тоже невозможно было сбить с пути добродетели, как солнце с небесного пути.

Но с суровостью они умели соединять мягкость, с римской мощью — греческую образованность, с заботой о государстве — заботу о собственной славе. Как когда-то Филипп Македонский, как Антигон Одноглазый, как внук его Антигон, почитатель Зенона, они знали: награда подвигам — слава, а глашатаи славы — греки, и только они. И римские полководцы учили греческий язык, перенимали греческие нравы, везли в Рим греческие картины и статуи. На их счет строились на площадях храмы и портики с коринфскими колоннами.

Их дети учились читать по «Одиссее» в топорном латинском переводе самого первого римского поэта — пленного грека из Тарента.

 Их вольноотпущенники перелицовывали по-латыни комедии Менандра, и на праздниках народ сбегался к подмосткам их смотреть — если поблизости не было более интересной травли зверей или выступлений канатоходцев.

 Вкус ко всему греческому становился в Риме модой, иногда смешной. О полководце Муммии, разорителе Коринфа, рассказывали, будто он, вывозя из Коринфа драгоценные старинные статуи и вазы, предупреждал корабельщиков: «Если потопите — стребую с вас новые». Сенатор Фабий Пиктор написал первую римскую историю от Энея до победы над Ганнибалом — на греческом языке: чтобы греки читали и уважали своих победителей. В предисловии он извинялся за возможные ошибки в греческом языке. Суровый Катон, поборник древних нравов, сказал: «Зачем извиняться за ошибки, если их можно не делать?

Кто неволил тебя писать по-гречески?» Сам Катон написал первую римскую историю на латинском языке и первый стал записывать речи, которые произносил в сенате. Он не любил ораторских красот и говорил: «Держись дела, слова найдутся», но своими собственными словами дорожил, как грек. В Риме много лет жила тысяча знатных греков — заложников, взятых после битвы при Пидне. В живых оставались уже немногие. Они просили отпустить их на родину. Сенат спорил. Катон сказал: «Разве нет у нас дел поважней? Не все ли равно, кто похоронит кучку дряхлых греков — наши могильщики или ахейские?» Среди этих заложников был знаменитый историк Полибий. Он просил вернуть изгнанникам их почетные должности.

 Катон с ласковой улыбкой произнес: «Как по-вашему, если Одиссей забыл в пещере Киклопа шляпу и кошелек, станет ли он возвращаться за ними?» Полибий жил в Риме, в доме Эмилия Павла, был воспитателем его сыновей — один из этих сыновей скоро станет разорителем Карфагена — и писал историю.

Он оглядывался и думал: как случилось, что на его глазах, за время жизни одного поколения, мир из греческого стал римским? И мир представлялся ему огромным механизмом, где во всех государствах, малых и больших, то быстрее, то медленнее, роковым круговоротом совершается смена государственных устройств. Монархия вытесняется аристократией, аристократия — демократией, демократия — тиранией, то есть опять монархией, и каждая фаза — это сперва краткий расцвет, потом долгий упадок.

Сейчас в расцвете Рим. Три власти в нем хорошо уравновешены: монархию представляют консулы, аристократию — сенат, демократию — народное собрание; поэтому колесо его истории вращается медленно, господство его будет долгим.

Пусть так: все лучше, чем греческая вольность воевать и мириться, когда хочется. Полибий был прав: римской власти над миром хватило еще на шестьсот лет. «И учитель говорит: „Начните сначала…"» У римского поэта Горация есть знаменитая строчка: