Стартовой точкой правозащитного движения стал «побочный продукт» дела Синявского и Даниэля – демонстрация 5 декабря 1965 г. Но она имела долгосрочные последствия – это был старт правозащитного движения в СССР.
Диссиденты начинали как декабристы – с выхода на площадь. И тоже в декабре. Это обстоятельство позднее обыграл А. Галич, задавая в своем стихотворении о декабристах вопрос современникам: «Можешь выйти на площадь в тот, назначенный час?»
Как и декабристы, диссиденты выступали с идеей конституционализма, защиты прав личности. Но они не претендовали на захват власти, не брали в руки оружие. Они надеялись хотя бы разбудить кого–нибудь…
Оружием диссидентов была законность – ситуация, немыслимая во времена декабристов, когда Конституция была целью. Теперь Конституцией и законом можно было прикрываться в борьбе за еще большую законность. Так соединилось диссидентство и правозащита. Понятие «правозащитник» характеризует метод борьбы, а «диссидент» – характер мышления. А это не всегда совпадало.
Правозащитную тактику диссидентского движения предложил А. Вольпин (излагается в пересказе В. Буковского):
— Вы же советский человек, — говорит с напором сотрудник КГБ, — а значит должны нам помочь.
И что ты ему скажешь? — если не советский, то какой? Антисоветский? А это уже семь лет лагерей и пять ссылки… Между тем, доказывал Вольпин, никакой закон не обязывает нас быть «советскими людьми». Гражданами СССР — другое дело. Гражданами СССР все мы являемся в силу самого факта рождения на территории этой страны. Однако никакой закон не обязывает всех граждан СССР верить в коммунизм или строить его, сотрудничать с органами или соответствовать какому–то мифическому облику. Граждане СССР обязаны соблюдать законы, а не идеологические установки»691. Но, будучи советским гражданином, диссидент был советским человеком – частью советской гражданской нации. Так что правовой тезис А. Вольпина требует уточнения: можно быть советским человеком, но не разделять официальной коммунистической идеологии.
Принадлежность к советской гражданской нации требовала от диссидентов признания советского государства, но в обмен они требовали полноправия. Характерно, что даже украинский националист В. Черновил с гордостью говорил: «Я – советский гражданин»692, и на этом основании считал себя вправе судить поведение советского государства.
И к этому государству было требование, вытекавшее из готовности гражданина исполнять закон – выполнение собственных законов самим государством. Это требование государство не могло отрицать. Аналогичное требование выдвигалось и к царям. Но теперь у государства была Конституция.
Так у Вольпина возник лозунг «Уважайте Конституцию СССР!» А поскольку Конституция «гарантировала» свободу слова и демонстраций, гласный суд, которого так не хватало в деле Синявского и Даниэля, то можно было столкнуть политику партии с законами советского государства, проведя демонстрацию.
Идея проведения правозащитной демонстрации возникла у Вольпина под влиянием ветеранов «Маяка».
Еще 14 апреля 1965 г. они вместе с новыми творческими радикалами попытались возобновить «Маяк». Эту акцию организовала группа СМОГ. Она возникла в 1964 г. Название расшифровывалось по–разному – то «Смелость. Мысль. Образ. Глубина», то провокативно – «Самое молодое общество гениев». Организаторами СМОГ власти считали В. Буковского, В. Хаустова и В. Батшева, а наставником – В. Тарсиса, недавно вышедшего из психбольницы, куда угодил в том числе – за передачу своих произведений за границу (в 1966 г. его выпустят за границу и лишат гражданства). Смогисты выпустили три самиздатских сборника – «Чу!», «Авангард», «Сфинксы». Это было сообщество молодых талантов и графоманов. Но таковы правила неформальной игры – те и другие равноправны.
14 апреля 1965 г. после чтения стихов у памятника Маяковскому «смогисты» двинулись к ЦДЛ, требуя «свободу левого искусства». Милиция остановила и задержала демонстрантов, но сурово наказывать молодежь не стали. Узнав, что после апрельского выступления смогисты получили до 5 суток за мелкое хулиганство, Вольпин стал обдумывать план правозащитной демонстрации.
Призывом к ней стало «Гражданское обращение», написанное А. Вольпиным и отредактированное В. Никольским. Оно сообщало об аресте Синявского и Даниэля, об опасности нарушения закона о гласности судопроизводства. В нем также говорилось: «В прошлом беззакония властей стоили жизни и свободы миллионам советских граждан. Кровавое прошлое призывает нас к бдительности в настоящем. Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола»693. Обращение призывало выйти на демонстрацию в защиту Конституции, гласного суда над писателями, но разойтись по первому требованию властей.
Требование гласности приобрело большую популярность по вполне очевидной причине – человеческий интерес к тому, что скрыто. Арестовали писателей – не самых известных, но все же не уголовников или фарцовщиков. А ничего не известно.
По мнению Вольпина, важно было не то, хороши или плохи сами арестованные писатели. Это было выступление не в защиту Синявского и Даниэля, а в защиту гласности (интересно, что первое уличное выступление неформалов по политическому поводу во время Перестройки произошло под лозунгом «Гласности в деле Ельцина»).
Первый с 1927 г. несанкционированный политический митинг в Москве был назначен на Пушкинской площади в День Советской Конституции 5 декабря.
Гражданское обращение распространяли ветераны «Маяка» (Ю. Галансков, В. Буковский, Л. Поликовская, А. Шухт), другие смогисты (В. Батшев, Ю. Вишневская), студенты МГУ. Им удалось привлечь на площадь студентов трех факультетов МГУ (филологического, журналистики, биолого–почвенного), по одному студенту Историко–архивного, МГПИ, МЭСИ, МАИ, Школы–студии МХАТ, Театрального училища им. Щукина.
Участвовали и подпольщики из «народно–социалистической партии», издававшего «тетради социалистической демократии». Но подпольщики действовали не как организованная сила, а просто как студенты, поддержавшие эту инициативу.
Для одних это было политически–гражданское выступление, а для других – продолжение борьбы за творческую свободу (как по линии СМОГ, так и по линии защиты писателей).
Сети распространения самиздата были уже настолько густыми, что нередко люди, получавшие обращение, уже знали о нем. Бывало, что малознакомые люди даже показывали свои тексты обращения друг другу.
Из интеллигентских кружков раздавалось недовольное брюзжание по совершенно противоположным мотивам. Часть либеральных интеллигентов, знакомых с Вольпиным, выступила резко против идеи демонстрации, поскольку она вызовет ответные репрессии против прогрессистов. С другой стороны, более радикальные противники режима считали возмутительным борьбу в защиту советской законности, так как сам режим — незаконен.
Накануне выступления были задержаны лидеры СМОГа В. Буковский и В. Батшев. Смогист В. Батшев вспоминает об обстоятельствах своего ареста:
«А я им: «Всех вас, коммунистов, на фонари, сорок железок вам в живот, все вы скоты. Палачи кровавые, опричники» — все, как мне Володя Буковский говорил. «А вы знаете, что Буковский – агент иностранной разведки? – «Нет, не знаю, но горжусь дружбой с этим великим человеком». Ну, кто может так говорить? Ясно: псих»694.
Первоначально часть инакомыслящих считала психический диагноз прикрытием от уголовных преследований и «косила» под больных695. Инициатива психиатрических репрессий, таким образом, исходила не только сверху. После того, как такое количество инакомыслящих получило «справку», власти стали делать из этого выводы о природе диссидентского движения.
Инакомыслящие и сами обращали внимание на «отклонения» некоторых своих товарищей, что, в общем, естественно для девиантной среды. И. Кристи тактично писала о Вольпине: «человек настолько своеобразный, что порой он путал реальность с нереальностью…»696Что уж спрашивать с более прямолинейных чиновников.
* * *
* * *
5 декабря на площади Пушкина собралось около 200, включая интересующихся, представителей «органов» и бойцов операторядов, прибывших для пресечения мероприятия. Ядро митинга составляло несколько десятков человек. До начала митинга, пока народ тусовался в ожидании действа, студентов убеждали разойтись мобилизованные для этого сотрудники и комсомольские начальники МГУ. Но всем хотелось узнать, что будет. Никто не подчинялся, что и стало затем основанием для репрессий по линии ВЛКСМ в отношении наблюдателей. Участники демонстрации уже не состояли в комсомоле, так что с этой стороны были неуязвимы.
По сигналу Вольпина митингующие развернули плакаты: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!»
«Уважайте Конституцию (Основной закон) СССР!»
«Свободу В.К. Буковскому и другим, помещенным в психиатрические больницы – в связи с митингом гласности!»
Это стало сигналом к действию противника – лозунги были вырваны и порваны, развернувшие их активисты после потасовки задержаны. Задержали также тех, кто оказывал какое–то сопротивление, и Ю. Галансков, пытавшийся произнести речь. Он взобрался на парапет и произнес только: «Граждане свободной России!» «Не знаю, думал ли он продолжать, или ожидал немедленного налета, и больше, чем первые слова, сказать не надеялся, но только наступила пауза, а его не брали – до него было высоко, да и не всегда они управлялись тотчас же по причине густоты народа»697, – вспоминал В. Гершуни. Но вскоре управились, избавив Галанскова от необходимости сочинять дальше речь.
Позднее задержали еще несколько участников митинга, разъяснявших случайным интересующимся прохожим, что случилось. Тусовка продолжалась несколько часов. 5 декабря было арестовано 28 человек (11 студентов, 11 научных сотрудников, один рабочий, пятеро без определенных занятий)698. Сняв показания, всех отпустили.
А. Даниэль обращает внимание на то, что «действия властей не были направлены на то, чтобы не допустить митинг, а ограничились попытками удержать митингующих в известных рамках»699. Так авторитарный режим стал реагировать на нечто новое и неведомое. Государство пыталось решить невесть откуда взявшуюся проблему «профилактически». Таким образом, в политической системе 60–х гг. возникла узкая ниша, куда могла проникнуть несанкционированная уличная активность.
«Органы» знали о готовящемся мероприятии, но опасались «гнать волну» на пустом месте. Как воспроизводит логику Семичастного А. Даниэль, «да и откликнется ли кто–нибудь на безумный призыв чокнутого математика – выйти на улицу?»700
«Пропустив мяч», руководство КГБ решило сделать вид, что ничего особенного не произошло.
Семичастный сообщил в ЦК, что правоохранительные меры позволили предотвратить попытки организовать беспорядки и выступить с демагогическими заявлениями. Предварительная профилактика помогла локализовать выступление.
Организаторами в записке Семичастного были названы 7 человек (милиция оценила орг–ядро митинга в 12 человек), при чем большинство и раньше принимали участие в «антиобщественной» деятельности – А. Вольпин, Ю. Галансков, Ю. Титов, В. Хаустов (подчеркнуто, что все они – душевнобольные, то есть побывали раньше в психбольницах). Председатель КГБ рекомендовал усилить политико–воспитательную работу со студентами, чем косвенно перевел стрелки на соответствующие партийные, комсомольские и педагогические структуры701.
Первый секретарь ЦК ВЛКСМ С. Павлов пытался вернуть мяч Семичастному, указав, что профилактирование инакомыслия не дает результата, что за спиной сумасшедших организаторов митинга стоят «более матерые мерзавцы», так как листовка написана «профессиональным «знающим» языком»702. Несмотря на то, что Павлов недооценил познания самого Вольпина и его товарищей, он верно нащупал влияние либеральных салонов, с которыми Вольпин действительно обсуждал свое обращение.
Этот плюрализм начальственных мнений сказался и на судьбе участников – всех семерых замеченных на митинге студентов МГУ исключили из ВЛКСМ (хотя и не без дискуссии), как бы они ни каялись. Но большинство исключенных, вопреки заведенному правилу, не были исключены из университета, и тем, кто вел себя хорошо, позволили затем восстановиться в рядах. Вот такой «сказочный либерализм эпохи»703.
Из МГУ были исключены аспирант М. Дранов и активный участник демонстрации студент О. Воробьев, активно включившийся после этого в диссидентское движение.
Один из гонителей – член бюро комитета ВЛКСМ МГУ аспират Р. Хасбулатов сформулировал четкое обвинение в духе времени: «нарушение советской легальности»704. С юристом Хасбулатовым мог бы поспорить хитроумный Вольпин, но студенты были для этого плохо подготовлены. Позднее диссиденты подробно разработают систему юридической аргументации, которая способна если не защитить, то смягчить удар.
««Декабристы», поставленные лицом к лицу с напористым партийно–государственным хамством, как правило, терялись»705, — комментирует А. Даниэль.
Можно было не любить это государство, но в обычной жизни оно обеспечивало определенную защищенность, и «напирало» в виде исключения, когда чувствовало опасность. Оппозиционная этика, как и во времена первых декабристов, еще не выработалась, и участники митинга выкручивались как могли, а не давали гордый и резкий отпор душителям пламенных идей.
На этот раз мер профилактического воздействия хватило, чтобы отвратить большинство наблюдателей демонстрации от вовлечения в диссидентское движение.
Д. Зубарев после профилактической беседы в КГБ, где ему убедительно объяснили, что будет, если он продолжит участвовать в «антиобщественной деятельности», «понял, что есть какая–то грань, которую «они» терпят, не желая увеличивать количество оппозиционеров»706. И не стал ее переходить. Теперь такой выбор пришлось делать всем, вовлеченным в мягкую оппозиционность – идти ли дальше, становясь маргиналами, или сохранить статус, отказавшись от открытой протестной деятельности.
А. Даниэль считает, что идея «митинга гласности» сыграла важную роль в «процессе консолидации поколений» — преодолении раскола статусной интеллигенции (Эренбург, Синявский, Евтушенко, Лакшин и др.) и «маргиналов, не вписавшихся в советский образ жизни и открыто декларирующих свое нежелание в него вписываться»707. Трудно признать Эренбурга и Евтушенко представителями одного поколения. Скорее речь может идти о сближении двух социальных страт. Но полной консолидации не произошло.
«Обе категории относились друг другу с известной настороженностью. Заметно огрубляя ситуацию, можно сказать, что одни видели в других интеллектуальных приспособленцев с недостаточно развитым гражданским чувством; а другие склонны были относиться к первым как к опасным радикалам с деформированными жизненными ценностями. Не слишком образованным, чересчур амбициозным и неспособным к продуктивной самореализации. «Дело Синявского и Даниэля» объединило оба потока свободомыслия в единое целое»708.
Объединения кругов Евтушенко и Буковского в единое целое, конечно, не произошло. Скорее, можно говорить о коалиции, которая породила историю сложных отношений статусной интеллигенции и разночинных диссидентов (воспроизводящую аналогичную антитезу конца XIX века). То, что действительно изменилось – произошло признание диссидентства. Теперь «маргиналы» стали равноправными партнерами известных прогрессистов, диссиденты вызывали смешанные чувства раздражения и уважения.